— Была девочкой…
— В высоте какой-то особый синий воздух, просвеченный солнцем, трепет золотых огней, от которых на стенах словно бы оживают сказания… Когда я встретил тебя, таким храмом стала для меня жизнь, моя работа.
Лина улыбнулась: как он это сказал! Он никогда не был взволнованным: был спокоен в своем счастье, и вот как зажгла его тренога: мелькнула надежда, что на все пойдет, не оставит ее.
— Вот и опять я поверила. Как ты умеешь утешить!
— А ты своей улыбкой — осчастливить. — Он поцеловал ее. От губ ее пахло свежестью поздней антоновки.
Лина проводила его до двери.
— До свидания.
— До завтра, — сказал Калужин.
— Вот и хорошо.
Подбежала к окну, хотела посмотреть, как он пойдет по улице.
Идет быстро — спешит.
«Сейчас затеряется среди толпы. И никто не знает, как я люблю его! Пройдет незаметно просто человек, прохожий… Прохожий, — вспомнила она опять Лубенцова. — Не померещилось ли? Но никто не остановился, только он».
Ей показалось, что в прихожей зазвенел звонок, и от этого звука как будто померкнул свет в комнате.
Лина подошла к двери.
— Кто?
Никто не ответил. И вдруг она побежала от двери в комнату. Выключила свет.
«Неужели он?»
И Калужин увидел, как погасло окно. Помахал рукой и скрылся за углом.
В одной из комнат квартиры Калужиных горела люстра над столом, накрытым к чаю. Какая-то прозрачность в комнате от застекленных шкафов и хрустальной люстры. Мебель была легка и изящна.
Распахнуто большое окно. Багровели георгины на подоконнике.
Молодая женщина с бледным, чуть привядшим лицом, на котором своею особой жизнью жили глаза, с удивительным, с каким-то теплым голубым блеском, но, если вглядеться, — что-то тревожащее таилось в ее зрачках. Эту тревогу и заметил брат ее Вадим Петрович, художник, лет сорока, уверенно полнеющий от довольства и даже некоторой лености.
Вадим Петрович зашел к сестре, чтоб попросить в долг рублей сто. Сестра всегда сочувственно относилась к его денежным просьбам, нередко помогала ему. Но теперь она сама нуждалась в сочувствии, и он терпеливо выслушивал ее.
— Понимаешь, он живет какой-то своей тайной жизнью, похоже, счастлив, а я ничего не знаю, ничего не могу изменить, — сказала Вера Петровна.
Вадим Петрович сестре сочувствовал, но относился к ее тревогам без утешающей жалости.
— Природа укрыла мысли и душу человека так надежно, что он может жить, как ему вздумается. Даже может припрятать от жены рубль на личные нужды, — брат разрядил шуткой тревоги сестры.
— Я чувствую, он скрывает что-то.
— И ты от этого страдаешь?
— Да.
— Старомодно и смешно; все равно что носить сапоги с галошами.
— Я серьезно с тобой!
— Так теперь многие живут. Век, раскровивший свои молодые годы в войнах, теперь, на седьмом десятке, с валидолом — наверстывает упущенное.
— Ты научился болтать.
— Не могу же так сразу и сказать: дай мне денег взаймы… Не делай из этого трагедии, ради бога. Через полгода, уверяю тебя, ты все забудешь.
— Можешь ты что-нибудь сказать по-человечески?
— Прежде чем ковать железо, его кладут в огонь. Ты разжигаешь огонь, а железа нет. Что ковать? Ты же ничего не знаешь.
— Я чувствую, как между нами вырастает стена: в доме поселилась тоска и боль.
— Представь, тоска и боль времени: человек ищет что-то новое. Что-то новое дай ему! А ему предлагают в семье вечные оковы верности и долга. Трагедия, в которой разрываются и гибнут семьи. Человечество разбушевалось. В пивной могут «усмирить» суток на пятнадцать. А в семье можно с утра до ночи критиковать друг друга без права применения скалки, которой прежде ставили точку, после чего наступала тишина. И наши предки, скучавшие без телевидения, расходились от заборов и замочных скважин, умиленные и просветленные примером утверждения справедливости.
Вера Петровна поднялась, подошла к столику с газетами и журналами.
— Сколько тебе надо?
— Рублей сто, не больше. Полоса безденежья скоро пройдет.
Она положила перед братом десять червонцев. Вадим Петрович небрежно прикрыл их пачкой с сигаретами, словно бы так, между делом, появились тут деньги — хотел показать, что он равнодушен к деньгам, что главное сейчас — несчастье сестры, и он постучал пальцами по пачке, решая, что же сказать сестре утешительного. Но ничего не придумал.
— Я надеялась, что ты что-нибудь посоветуешь, — сказала Вера Петровна, заметив, что брат и огорчен, и сочувствует ей, и растроган ее заботой о нем.