— Я раздавал советы в двадцать лет, не понимая, как я глуп сам. В тридцать советовал уже меньше. А в сорок, когда узнал, как сложна и неожиданна жизнь, понял, что советовать — все равно что греметь погремушкой в надежде вернуть лысому кудри его детства.
— Но ведь что-то можно сделать? В таких случаях люди что-то делают.
Вадим Петрович посмотрел сестре в глаза: веки чуть-чуть припухли и пожелтели, густо запудрены, чтоб как-то скрыть слишком заметные следы горестей.
«Она и в самом деле страдает», — подумал он, не зная, что посоветовать.
— Ты сосредоточила в нем свою жизнь. Так нельзя. Надо проще смотреть на жизнь.
— Но я не могу.
— Он сейчас — как голодный перед куском хлеба, от которого чем жаднее рвешь, тем меньше остается. Пусть он рвет, не мешай ему. Все решит время и случай.
— Все так, но только не ждать: надо что-то делать, вернуть в дом прежний покой. Можно что-то придумать. Надо придумать. Мучительно жить так, когда он видит, что я мучаюсь, и продолжает мучить меня. И этот мучитель — мой муж. Я жду его, люблю по-прежнему, несмотря на его жестокость. Где еще бывает такое прощение даже подлости, как в семье? Он предает мою жизнь, губит счастье, и я не только прощаю, я люблю его… Люблю! Да как же это можно?
— Раз любишь, значит, можно.
— Никогда не думала, что так может быть.
— Любовь — это капля меда на цистерну дегтя, который мы и ради этой капли глотаем. Вот и все. Ты слишком сентиментальна.
— По-твоему, надо быть жестокой?
— Нет. Ты жалеешь себя и этой жалостью парализуешь свою волю, отравляешь себе жизнь.
— А что же делать? Его жалеть или ее?
— Поживи в свое удовольствие. У тебя все есть, ты красива. Ты увидишь, что будет. Ветер дует в твои паруса, а ты опускаешь их.
— Я люблю его.
Вадим Петрович посмотрел на часы с поблескивающей секундной стрелкой.
— Да, поздновато. Нужно особое вдохновение, чтоб так задерживаться на работе.
— А прежде спешил домой, — сказала Вера Петровна. — В трамвае ездил. Двадцать шестой номер. Трамвай проносился, звонкий, веселый, мимо нашего дома… — И ей вспомнился, как утешение прежним счастьем, тот далекий дом с забором и калиткой с железным кольцом, гремевшим, когда открывали калитку. Звенело кольцо о каждом человеке свое: звук был резкий, сильный, когда калитку открывал Калужин. — А во дворе у нас росла яблоня — помнишь? Когда цвела, так от нее бывало светло. Утром проснешься, и по свету в комнате чувствуешь — зацвела. Подбежим к окну, а там будто иней застыл. Цветы и пахнут-то снегом. Теперь там большая улица. Трамвая давно нет… А она, видимо, далеко живет. — И напомнила о себе опять ее тоска.
— При нынешних-то скоростях расстояния не имеют значения. Теперь за купленную на вечерок скорость можно слетать к любовнице в Сочи и успеть к жене в Домодедово.
— Он изменился. Почему? Почему так происходит? Или я плоха!
— А что стало с яблоней? — спросил Вадим Петрович, чтоб не объяснять сестре ее наивность напрямую.
— Не знаю, — сказала она, чуть помедлив: хотела понять — почему брат спросил про яблоню.
«Я такая жалкая сегодня. Но ничего, ничего — это брат. Родной мой брат».
Она не должна на него обижаться: он когда-то водил ее за ручку, и та его ласковость к ней, к маленькой, должна была и сейчас укрыть ее от обид, так она вдруг в это поверила.
Но Вадим Петрович как-то не заметил этой прослезившейся нежности к нему, вернее, заметил только, как сестра притронулась платком к глазам.
— Срубили нашу яблоньку под самый корешок, — проговорил Вадим Петрович.
— Я плачу — а тебе хоть бы что.
— Что ты, Вера? Я просто вспомнил, что наш дом построен на месте бывшего сада. Срубили целый сад, который по цене мусора пошел в костер. А недавно прямо напротив моего окна посадили какую-то палку и описали в газете, как ее везли чуть ли не из Брянских лесов…
— Налить тебе чаю? — И она подала ему чашку, чтобы как-то задержать брата. Не хотелось оставаться одной. Ей нужно было высказаться до конца.
— Когда он только начинал, никто не авансировал его из будущего. Я из своей клиники ездила работать в Черкизово. Там мне платили еще полставки. Возвращалась ночью во втором часу. И так каждый день. Теперь для него наступило его будущее. Все ему отпущено. А он забыл, что еще дает ему и моя любовь, та моя жизнь, которую я вбила тогда в его будущее.
— Когда едят булку, о земле не вспоминают.
— Да, это так, — сказала она и тут же спохватилась: — Нет, нет. Мы должны помнить. Наше прошлое свято.