Поднял ее я на руки: «Тихонько тебя донесу. А там вмиг доскочим. Нельзя здесь. Погубить себя можешь».
Стою я с ней посреди двора, а она у меня в руках гнется и терзает свой полушалок зубами.
Выбилась из моих рук на снег: крепко-то я боялся ее держать.
«Федя, не тронь ты меня, уйди. Я сама. Теперь не доедем».
Отнес я ее в избу, на кровать положил, а сам к соседям побежал.
«Даша рожает! — кричу. — Скорей!»
Соседка Агриппина Ивановна кинулась за мной следом.
Стал я возле Даши на колени. Руку она свою мне в рукав сунула и что-то хорошее пальцами сказала:
«Скорее уйди, Федя, и далеко уйди. Кричать буду! Стыдно мне, чтоб ты слышал».
Послушала нас соседка и говорит:
«За фельдшером поезжай, живо!»
Через час ехал я с фельдшером из Поречья. Он за моей спиной прячется от ветра. Гоню коня. Дорога замерзла — лед. Сани на сторону забрасывает, и в темноте того и гляди о какое дерево саданемся.
«Не волнуйся ты, голова, — говорит Авдей Васильевич, фельдшер. — Вот увидишь, поздравим ее с боевым крещением».
«Дай-то бог!»
«В этом ты даже не сомневайся. Раньше женщины, бывало, прямо на покосах рожали. Зайдет за копну, поползает — есть, запищал новый житель на планете, которая во вселенной-то ясной звездочкой кажется».
Въезжаем в проулок. Свет широкий из нашего окна, а над окном сосулька в искрах. И вот слышу, за стеной тонкий, маленький голосок.
Вбежал в избу, как был — в полушубке, с кнутом. Даша посмотрела на меня — бледная сама, ни кровинки в лице, одни глаза сияют.
«Сынок, Федя, — улыбнулась и руку мою тронула. — Отец!»
Косорезов спеша распалил папироску. Метнулся свет по мокрой траве и погас. Река шумела в темноте, шлепала чем-то, а из отдаления доносился напряженный гул падавшей в овраг воды.
— Сына Сашей назвали, — продолжал Косорезов. — Год ему и три месяца было, когда война началась… Мне она, что железная птица, в самое сердце когтями впилась без жалости.
На другой день призвали. А уже вот он, и военкомат. Обнял я Дашу с сынком, поцеловал их.
«Не унывай тут. Держись, — подбадриваю ее, — разделаем врага к Октябрьским праздникам».
«Пиши, Федя, — наказывает она мне и слезы глотает. — По словечку пиши. Больше словечка и не надо. Радоваться будем с Сашенькой твоему словечку».
Только распрощался, незаметно слезу вытер — опять она меня догоняет:
«Провожу чуточку, вон до того плетня».
Плетень прошли, все уже отстали, а она идет. Сашук, бедный, приклонил головенку к ее плечу — устал, спит, ручками мамку свою за шею обнял.
Поля начались, а она идет и идет, будто забылась. Не поспевает за нами — отстает. Далеко уж среди дороги, как ветелка одинокая. Оглянулся я еще раз — нет ее, опустело на дороге.
Шли на станцию. Пыль на дороге, жара, клеверами пахнет. Небо такое яркое, что вверху, между веток, каждый пустой сучок видать. За дорогой рожь еще зеленая. Свет через нее просеивается до самой земли.
Хвать я за карман на своей гимнастерке: вспомнил про блокнотик. Карточка там сынка и Даши к обложке была приколота. Дал я этот блокнотик Сашуку подержать: что-то закапризничал он, когда на лугу сидели, — а взять забыл. Надпись там такая была: «Дорогой папа, мы всегда с тобой».
«Вот и не со мной, — думаю. — Потерялись».
Привязалась ко мне эта досада, унять себя не могу.
Словно обидел я их — такое у меня горькое чувство.
Прошли мы верст пятнадцать, еще столько же оставалось. В глотках пересохло. Пекло — денек был. Возле ручья, как один, пить повалились. Вода чистая, холодная, под ней камешки словно бы дрожат. Слышно, как дышат люди, и не то пьют, не то целуют водицу сторонки родимой.
На станции в эшелон погрузились.
Ждем отправки. Женщины у вагонов стоят, девчата. Глаза у всех одной бедой туманятся. Девчата есть совсем молоденькие, тут на путях с себя всю строгость сняли. Ведь первый раз, может, призналась перед милым своим, а поздно: расставаться надо. Глядят друг на друга, жалеют или радуются, что хоть здесь любовь увидели.
А что творилось, когда тронулись эшелоны! Словно застонали, заголосили поля. Сердце разрывалось. Тронулась толпа по путям за нами. Падали бабы, бежали, цеплялись за вагоны, будто хотели удержать их.
«Федя!.. Федя!..» — слышу я вдруг. Голос Дашин!.. Да неужели в такую даль пришла? Людей много — не разберу. Пыль поднялась, плач, крики. «Федя!.. Федя!..»
Гляжу, вот она, за вагоном бежит и руку протягивает с тем блокнотиком. Но отстает, задыхается, сил нету. Махнул я под перекладину. Толкнула меня земля — едва устоял. Даша подбежала. Схватил я блокнот. Карман никак не найду, чтоб спрятать, а вагоны уж быстро мчатся. Поцеловал я Дашу.