— Ваша картина? — удивился и обрадовался Лубенцов. — Вот как хорошо!
— Калужин мне и рассказал, как выносили комбата.
— А я могу вам все сказать, что думаю?
— Конечно. Надо же открывать форточку!
— Верно. Чтоб мозги и душу просвежало!
— Бывает, что форточки забиты, — сказал Вадим Петрович.
— Вадим, как ты привык кого-то винить, — сказала Вера Петровна. Она не любила, когда брат пытался оправдывать свои неудачи. — Тебе никто никогда не мешал. Ты всегда делал, что хотел.
— Я никогда не знал, что я хочу, — вот и все, а делал, что надо… Но об этом потом. Вы хотели что-то сказать про мою картину, — обратился Вадим Петрович к Лубенцову.
— Минуту… Сразу как-то и не скажешь… Я долго стоял перед вашей картиной. — И он задумался, как трудно выразить в слово то, что в самой душе зародилось. — Я долго стоял перед вашей картиной, — повторил он. — Мне казалось: вот-вот раненый привстанет с носилок. Но висит его рука. Тень смерти на ней. Тень, тень останавливает взор, — говорил Лубенцов, не зная еще, как подойти к главному.
— Так и надо для замедленного движения идущих во ржи. Им тяжело, они устали, это тяжкий крест их, — пояснил Вадим Петрович.
— Возможно, не спорю. Я не могу утверждать. Вам виднее. Я только хочу сказать, как я представляю, как я идею бы вознес, трагедию. Раненый — высшая точка картины, самое ее вознесение.
— Вознесение, — повторил Вадим Петрович, удивившись, как от этого слова и звучания самого слова какой-то свет проблеснул по представившейся ему на миг картине. — Хорошо!
Вера Петровна тихо, чтоб не помешать разговору, отошла к телефону, набрала номер: может, он там, на работе? Просто занят? А она все выдумала, усложнила? Стыдно стало сейчас за свое откровение перед братом. Пусть мужа и нет на работе. Мало ли какие дела у него?
Все сильней гудки в трубке, и нарастает тоска. Как сложна все-таки жизнь, мучительна, когда что-то в ней не заладится…
А вот незнакомый и брат ее говорили о; своем, нашли общую тему.
— Он сжал ствол березки на этих носилках и привстал, — говорил Лубенцов. — Седое солнце. Но не оно главное. Нет! Оно — свидетель бед и гроз, оно вечно над жизнью, А у комбата, у человека, может, одна минута, последняя, на прощанье среди ржи. Что увидел он в эту минуту, о чем подумал?
Вера Петровна не без интереса посмотрела на Лубенцова: кто он, какая у него жизнь, почему так рано поседел?
«И хорошие люди, да, самые прекрасные люди, бывают несчастны, не защищены от бед», — подумала она и медленно положила трубку.
— Что же он увидел, ваш комбат? — напомнил Вадим Петрович Лубенцову о картине.
— В глазах его все должно быть! Так и вижу его глаза. Стихия войны и горя, даже солнце поседело от бед земных. И вот в глазах его сошлось раздумье о горестях войны с памятью о прекрасном и верой в прекрасное. Так силен и велик человек! Уходят вдаль следы во ржи. Это пройденное. Но что еще ждет? Идут по ржи. Не просто рожь, а родное начало в ней, вот и она склонилась в предчувствии тяжкой судьбы. Суровое и упорное шествие. Они до конца верны своему командиру. Вознесен человек живой, красота его, с ним и себя вознесли эти люди. Вот так, вот так я подумал!
Неожиданно было то, что сказал Лубенцов.
— Как все вдруг ожило! Господи! Я верю, что так и должно быть, — сказала Вера Петровна. Будто и сама так хотела, ждала, чтоб так он сказал.
— Я… я, признаться, не ожидал, — проговорил в растерянности Вадим Петрович. — Вы кто ж будете?
— Ваша картина воскресила мое прошлое, и я не мог сказать по-другому. Легче и приятнее было бы слукавить, как нередко бывает…
— Что бывает? — спросила Вера Петровна.
— Когда прошлое предъявляет вексель за обман.
— Приходит прошлое? — повторила Вера Петровна. — А оно приходит?
— Всегда. — И, помолчав, Лубенцов сказал Вадиму Петровичу: — Назовите картину — «Сын».
— Не нравится «Во ржи 41-го года»?
— Война 41-го года — это уже история: было и прошло. А если «Сын» — картина сразу приближается во времени. Как будто мать глядит на это шествие. Трагедия человеческого сердца — самое близкое всем, родное — сын.
— Кто вы?
— Учитель. Детишек учу.
— Чему же вы их учите? — спросила Вера Петровна.
— Хочу, чтоб ни один из них в жизни не сделал зла.
— А это возможно?
— Необходимо.
Не сразу, но все-таки Вера Петровна спросила:
— А если зло во имя любви?
— Оправдание именем любви? Тогда все могут творить зло — лгать, предавать, мучить, если допустить такое оправдание. Что же будет? Погубленный малыш — во имя любви? И это можно именем любви оправдать?