— Не верю в чудовищный конец. Не пугай! Никто не произнесет запретное слово в доме, если от этого слова дом сгорит, — сказал Калужин.
— А бывает, еще и убивают, заранее зная, что и самого за это не помилуют. Загадка с тупичком.
— Уродство не имеет будущего, гибнет пораженное своей же заразой, — ответил Вадиму Петровичу Калужин и, повернув бутылку, прочитал на этикетке: «Донское игристое». Говорят, казаки после разгрома Наполеона привезли из Франции в сумах черенки винограда и высадили их на родной земле. От этих черенков и пошел свой виноград. Только черенки и взяли на память о французской земле. Скромность и величие человека, пример национальный. И когда об этом потихоньку забывают, появляются пугающие тени твоих идиотических тупичков.
В прихожей раздался звонок.
— Иринка! — Вадим Петрович заспешил открыть дверь.
Вошла Ирина в ослепительно-белой, похожей на крылья чайки, шапочке и поставила чемоданчик на столик в прихожей, положила цветы, от которых пахнуло влагою вечера.
— Ты всегда, как роса, свежа.
— И холодна?
— Со мной — да.
Ирина — дочь Калужина от первого брака.
Мать ее умерла по дороге в эвакуацию. Почувствовала себя плохо, сошла с ребенком на какой-то глухой станции ночью, едва добралась до деревни. Не думала, что тут, среди редких сосенок, и затеряется ее могила.
После войны и долгих розысков Калужин приехал за дочерью в эту деревню.
Жила Ирина у людей, приютивших ее.
Навестил Калужин могилу жены. Накренясь, стоял среди высокой травы крест. Поправил его Калужин, поглубже врыл в землю.
Потом крест подгнил и глухо упал на осеннем ветру. Многие годы пролежал в траве, истлевая. Дожди и талые воды смыли древесный прах, и долго еще проглядывала из травы голая земля.
Написали Калужину, что могила совсем пропала.
После этого он каждое лето посылал на поправку могилы и за заботы о ней деньги в ту самую семью, где жила когда-то Иринка. Не забывал этих людей, давно состарившихся.
Родную мать Ирина помнила смутно: девочке не было и пяти, когда она осиротела. Но ясно помнила какой-то забор в бурьяне и как она плакала, и заснула, и приснился ей сон… Будто открывается дверь, и кто-то входит. Она не успела разглядеть лицо — проснулась и ждала потом, что сон повторится.
И вот раз тот же сон приснился ей. Она проснулась и увидела в дверях человека в военной гимнастерке.
— Иринушка!.. Доченька!
Отец схватил ее, прижал к груди. Молча со слезами глядели они в глаза друг другу: мамы-то нет.
Калужин увез дочь в Москву.
Три года жили вдвоем. А потом женился на Вере Петровне.
Ирина не звала ее мамой, не могла, будто бы в этом фальшивое что-то было. Но среди друзей и знакомых говорила: «Моя мама».
Ирина закончила школу, мединститут и теперь, как и Вера Петровна, работала врачом в больнице.
Она, как показалось Лубенцову, стремительно вошла в комнату и сразу посмотрела на него, но мельком, быстро, тут же и успокоилась.
Лубенцов, забывшись, глядел на нее. Все просто в ней было и мило. В широко вырезанном вороте шерстяной тонкой кофточки открывались ключицы и высокая шея. Лицо с теплившимся румянцем будто осветлено было юностью. В глазах, чуть подведенных тушью, таилась мгла с влажным блеском.
«Сколько в ней красоты-то сошлось», — подумал Лубенцов.
Она чувствовала, что он глядит на нее.
— Была в кино, — сказала она.
— Ирина, познакомься: Лубенцов, мой фронтовой товарищ, — сказал Калужин.
Лубенцов взял ее руку с таившимся в ней чудом женского тепла, напомнившим вдруг то, что пропало для него однажды в метели.
— Так я почему-то и думал, что сегодня удивительное и светлое увижу, — проговорил Лубенцов.
— Почему вы так думали? — спросила Ирина.
— Не знаю. Так иногда хочется увидеть удивительное и светлое.
— А вдруг не увидели бы?
— Так не бывает.
— Почему?
Вера Петровна расставляла бокалы и притихла, как только Ирина спросила: «Почему?»
— Не все можно объяснить, — ответил Лубенцов.
— Но вы так уверенно сказали. А объяснить-то и не можете.
— А можно объяснить любовь? Почему двое вдруг кажутся прекрасными друг другу.
— Но почему? Правда? Я хочу знать, — словно бы испытывала она незащищенную и открытую душу этого человека.
Вадим Петрович решил перебить разговор шуткой.
— А вот электронный автомат так бы сказал: «Любовь зла — полюбишь и козла».
— Какой ты… — сказала Ирина с обидой не понятого в своем радостном любопытстве ребенка.