— Каков! — сказал Калужин с гордостью, заметив, как потрясен был Лубенцов.
— Твой?.. Хорош, чертушка, ничего не скажешь! А голос-то какой? И песни поет?
— «Дубинушку»… Послушаешь как-нибудь.
— А если подсунуть программу на убийство? Исполнит? — спросил неожиданно Лубенцов.
— Все исполнит!
— Страшновато!
— А люди убивают — не страшно?
— Неужели без этого не обойтись?
— Работаем, — сказал Калужин. — Или забыл, как нас лупили в сорок нервом? — напомнил со злостью.
— И мы лупили. Неужели быть вечно вражде?.. По какому разуму? — сказал Лубенцов и поднялся. Усталые глаза его вдруг как-то жестоко сузились. — По какому разуму? — повторил он. — Или причина все в той же вседозволенности. Хоть через убийство, через войну, а дай! Берут и гребут. А потом боятся, как бы не отняли, сторожат, бьются… Суета, суета-то какая. А на время утихнет суета, и видишь, как тих и прост мир. Но сколько ужаса натворили в той суете — за империи, за деньги, за власть, за сундуки и сейфы… Забыт тихий огонек… Что добыл, прибавил себе человек всей этой суетой? Ужас перед жизнью и человека перед человеком. И не остановится, нет, будет рваться к своему миражу, если не повернуть на огонек родной души.
— Слышу голос отчаянья! — заключил Калужин, сказал как можно тише, желая успокоить друга.
— Нет. Я хочу понять жизнь. Жажду решить, как дальше отстоять огонек души. Есть же человеческое…
— Жизнь, брат, прет в свои протоки. Ты ей — жалость, а она мимо рвется, кипит. Деревню пожалел. А люди из деревни в лабораториях работают, в космос полетели. Дела творят. А ты со своим огоньком души — старо все это. Такие сейчас огни бушуют, что твой огонек — вроде свечки перед солнечным жаром. И все врывается в душу — жизнь, будущее, а не загробная твоя свечка. Прости! Ты знаешь, что человека ждет вырождение, если он слишком изнежит свою душу… Но хватит об этом! — сказал Калужин и шлепнул по коленкам. — Ермакова видел?
Не сразу успокоившись, Лубенцов хмуро ответил:
— Был у него. Что с ним?
— Запои. Устраивал на лечение. Бесполезно. И жалко его. Глаза какие-то робкие, руки трясутся. Проповедями тут не поможешь. С сердцем у него неладно. Погибнет Ермаков. Как-то вот встряхнуть бы его, что ли, от душевного бреда?
— Завтра зайду. Сегодня он пьян был.
Калужин поднялся, развязал галстук.
— А что ж про себя не скажешь? Ведь один остался. Ушла заветная-то. Так я понял?
— Да.
— Женщины! Женщины! — проговорил Калужин. — И погубят и воскресят, да так, что вся жизнь заново разгорится, будто и не жил до этого. Удивительно! Вот загадка, брат. Магия какая-то.
Калужин остановился перед Лубенцовым, тронул его седые волосы.
— Не старость, нет, Лубенцов… Так жизнь вьюги свои оставляет… Чем тебе помочь? Я все для тебя сделаю. Все, что только захочешь. Могу и хочу помочь тебе.
— Прошлого не вернешь, — сказал Лубенцов.
— Забудь. Начни снова.
Лубенцов встал у стены. Тускло отливал под ногами натертый до блеска пол с расплывчато отражавшимися предметами, а от висевшей на стуле малиновой накидки — паркет, как в зареве, на которое нашла вдруг тень Калужина.
«Перед тобой вся жизнь со всеми сокровищами, — очень хотелось сказать Калужину. Вот и сам он нашел свое счастье так неожиданно, будто жил и глядел в одну сторону — и вдруг оглянулся в другую и увидел ее на тропке над морем. — Погляди получше, и они сами встретят тебя, глаза живые. Пропадешь без них, ничего не решишь. А они так решат, что и солнце по-другому, засветит».
Лубенцов слабо улыбнулся.
— Бывает счастье. Вот весной осинку одну видел. Сережки почти черные, лохматые. И вдруг случайно глянул сквозь осину на солнце — и зажглись, засверкали сережки.
— Вот-вот, — подхватил Калужин, — одна и та же осина. Так и глянь на жизнь-то с другой стороны.
В прихожей послышался голос робота: «Кто?»
— Кто-то по лестнице прошел, — пояснил Калужин. — Услышал.
— Что-то есть в нем…
— А сколько делают эти машины в космосе, чтоб поведать новое человеку, своему творцу. А вот что в душе близкой творится, пока не разберем… А что же с твоей женой? — спросил Калужин.
— Не знаю.
— Как не знаешь?
— Ушла… И представь себе, сегодня на улице ее увидел. Потому-то, может, я сегодня такой. Что-то понять, доказать хочу. А что докажешь? Ушла — и конец. К справочному бюро подошел: адрес хотел узнать. Да ведь она тогда мне сказала: «Погубишь, если найдешь». Вот и отступился.
— Найдем, — и Калужин достал авторучку, решив все записать для справочного бюро.