— Она не взяла мою фамилию. Отец ее был партизан, известный в наших краях человек. Гордилась своей фамилией… Струмилина Лина.
— Струмилина Лина? — не сразу понял Калужин и вдруг, потрясенный, глянул на Лубенцова.
— Ты что? — испугался его взгляда Лубенцов.
— Время-то сколько! — И Калужин медленно перевел глаза на часы, будто что страшное увидел в черных стрелках.
Ночь для Калужина прошла как в горячке. Невозможно было и подумать, чтоб так случилось.
«Она жена его? — говорил он себе и не верил. — Только не она, нет… нет… нет… Я не знал. Случилось почти невероятное, чтоб из хаоса миллионов частиц выпало такое сцепление».
Он не должен думать, что было в этом хаосе, неведомом, как зарождение жизни. Он должен думать о будущем, которое начнется сразу же, за этой вот ночью.
Калужин встал. Вышел на кухню и налил валерьянки, выпил из той самой рюмочки, из которой часа два назад пила жена, надеясь успокоиться и уснуть.
Запах валерьянки почему-то напомнил о сыром окопе: так пахло от срезанных лопатой корней валерьяны.
«Как началось тогда, и все нет покоя», — сказал себе Калужин.
Из черноты окна дуло. Было тихо… Там, там где-то в темноте, Линино окно…
«Но это подло… подло, что она скрыла. Я не знал. Вот чего она так боялась сегодня».
Калужин вернулся в комнату. Лубенцов спал.
«Скрыть… скрыть», — подумал Калужин. Самое главное, чтоб Лубенцов не знал. Он не должен знать!
Его пронзил страх от звука будильника. Калужин простонал: подлое, гадкое случилось в его жизни, и это подлое и гадкое с тошнотой подступало к сердцу.
Постель Лубенцова была убрана: он уже встал.
«Я должен спасти все, — думал Калужин и быстро одевался, дрожал от холода, тянущего из раскрытого окна. — Лину надо предупредить, сейчас же… предупредить… предупредить… Он найдет ее и все узнает».
Калужин прошел в комнату, где стоял телефон.
Светом раннего солнца озарены окна. На столе, за которым сидели вчера, ваза с цветами. Родниково-прозрачное сверкание хрусталя и воды — сверкание утра.
Он взялся за трубку. Вошла Ирина. Положила ослепительно белый халат в чемоданчик.
— Поедем вместе. Подвезешь меня до метро, — сказала она отцу.
— Ты иди. Я сейчас выйду.
Он ждал, пока она выйдет из комнаты, чтоб сейчас же и позвонить Лине.
— Твой друг куда-то ушел рано-рано.
— Как ушел? Куда?
— Ничего не сказал.
«Вот так и уйдет, — подумал Калужин, — узнает правду Лубенцов и уйдет. И будет всю жизнь думать, что он, Калужин, надругался над их дружбой…»
Немедленно надо позвонить Лине. Но Ирина еще в комнате. Она чувствовала: ждет отец, когда она выйдет.
— Обожди меня в машине. Я сейчас, — сказал он дочери.
Калужин быстро набрал номер телефона. Не заметил, как к раскрытой двери подошла Вера Петровна. Калужин зашептал в трубку:
— Это я… я. Не открывай никому… дверь… не открывай. Я все расскажу потом.
Он положил трубку и увидел в дверях жену.
— Посмотри на себя в зеркало. Как ты испуган и жалок! — с гневом сказала Вера Петровна.
Машина, сверкая стеклами и никелем, мчалась по политому асфальту, в котором расплывчато отражалось небо. Над городом уже поднималась туманная дымка.
Машину вела Ирина. На нее поглядывали из автобусов и трамваев, и казалось людям, что у нее счастливая жизнь.
Калужин сидел рядом, положив на опущенное стекло руку.
— Осторожнее, — предупредил он Ирину, когда она чуть не заехала на пешеходную дорожку.
Мимо шли-спешили на работу, по своим делам — толпы людей. Они только что проснулись, наспех позавтракали. Мелькали в толпе похожие на ландыши и гвоздички совсем юные девушки. Одеты модно, красиво — даже в этой спешке и суете привлекают взгляды мужчин. И уж кто-то сбавляет шаг в надежде на ответный взгляд. А потом, нагоняя скорее время, бегут по лестнице эскалатора, с риском бросаются между машинами, чтоб успеть к звонку.
Жизнь утреннего города — начало движения миллионов людей. Среди них — таланты и гении, рабочие и ученые, военные и студенты, невесты и матери.
После девяти хлынет другой поток — приезжих и домашних хозяек, располневших, раздраженных одними и теми же заботами. Этот поток заполняет магазины и универмаги. Пьяницы в грязной, пропахшей сивухой одежде, как тени своего уродства, собираются у магазинчиков и ларьков. Они жалки, злы и болтливы, одержимы в желании выпить и ленивы что-либо сделать, мозг их мучительно гибнет, глаза слезятся…
Машина вырвалась на широкий среди белых домов и зелени проспект.