«Твой пар от тебя отдельно был, — комбат говорит, — так ты бежал. Даже тень твоя от тебя отставала, я заметил».
А ночью послал нас комбат в деревню за штанами.
«Как-то, — говорит, — не совсем удобно. Понимаете, о чем я говорю? Это в Африке вполне допустимо, а у нас текстильная промышленность развита. Хоть трусы какие-нибудь достаньте».
Вот и пошли мы в деревню.
— Люблю солдатский юморок, — перебил Вадим Петрович и засмеялся. — Представляю, как бы этот рассказ звучал в мужской компании!
— Что же дальше было? — спросила Вера Петровна. И так серьезно спросила, что Калужин замолчал, разглядывая ее в зеркальце.
— Вышли мы из леса — поле перед нами, — продолжал Калужин. — Роса, и среди росы что-то черное, пятнами. Подошли ближе. Убитые. Наши солдатики… Вот тут и нашли мы себе одежду.
В этой одежде возвратились к комбату. А потом его, Ермакова, мы с Лубенцовым через рожь несли…
Рассказал Калужин, и грустно вдруг стало: что он наделал!
— Лубенцов… Лубенцов, — проговорил Калужин. — Смешинка у русского человека в крови. Всякое бывало, а ведь хохочем… Но есть и другое. Вот сейчас вспомнил… Уже наступали мы. Зашли в какую-то деревню. Все по избам — и спать. Раскрываю глаза. Свет в избе. Лампа на столе горит, а у лампы — Лубенцов с книгой. Напротив у стены девчушка стоит и глаз с Лубенцова не сводит. Читает, задумался он. А она глядит и сама задумалась, но радостно как-то от света человеческого, что вот и на войне, в хаосе этом, не гаснет.
Вспомнил про эту девчушку Калужин и вдруг подумал:
«Не Лина ли то была? Лина… Она… Она!.. Не может быть! Надо бы спросить у Лубенцова».
Но как же она могла забыть видение красоты человеческой там, у лампы с трепетным огоньком, среди урагана войны?
Лубенцов и Ирина ехали в электричке.
Поздно было, двенадцатый час. Но в вагоне еще полно народу: суббота. За город ехали туристы с рюкзаками, с палатками, с разборными лодками, с магнитофонами и гитарами, ребята и девушки в ярких косынках и без косынок, с высокими модными прическами.
Ирина и Лубенцов сидели у самой двери, так что весь вагон был виден до другой раскрытой двери. В тамбуре курили, там что-то пьяное, темное бродило. Это темное и пьяное сопровождает все вечерние поезда.
В вагоне пели, каждая компания — свое. Песни известных композиторов на слова неизвестных поэтов. И пелось с пристуками по скамейкам, гитарам и чемоданам. В каждой компании непременно всезнающий запевала. И когда одна компания замолкала, начинала другая с вдохновенным желанием удивить всех. Тогда было только желание превосходства, но песни не было.
— Вам нравятся их песни? — спросила Лубенцова Ирина. На нее поглядывали молодые люди, и один вертлявый, с черными усиками, старался петь для нее.
— Мне нравится, когда весело, — ответил Лубенцов. — Весело, хорошо и интересно.
— Это интересно? — удивилась Ирина.
— Для меня что-то новое.
— А я не люблю. Нет тут ничего нового, что-то жалкое, шутовское… Вы поглядите, как он поет. — Она показала глазами на молодого человека с усиками, и тот, заметив ее взгляд, сильней забренчал на гитаре, как-то изогнулся, затряс плечами.
— Студент, аспирант, а может, и кандидат. Представляете, — сказала Ирина, — какой шут… Нет, даже не шут, нет: что-то в нем наглое… Я еду с вами, а он пялится на меня.
Молодой человек с усиками, наигрывая, пошел между скамеек к Ирине.
Лубенцов и сам увидел: наглое презрение к нему, к Лубенцову, будто и не человек он.
— Зачем вы сюда пожаловали? — сказала молодому человеку с усиками Ирина, когда он остановился перед ней.
— Вы мне понравились.
— А вы мне — нет. К тому же я не одна.
— Но он же «предок».
— А вы подонок, — ответила она.
Лубенцов встал.
— Так нельзя, — сказал он молодому человеку с усиками. — Надо уважать себя и других.
— Простите, за что вас уважать? Я вас не знаю.
— Не знаете, а так говорите, — сказал Лубенцов. — Даже удивлен, что так можно.
— А что можно? — оскалился он.
— Идите, не надо так, — хотел как-то уладить Лубенцов.
— Но она еще не все мне сказала.
— Отойдите, — сказала ему Ирина. — Может, вам и совестно просто отойти. Но будет умнее, чем так стоять пнем. Не мешайте нам!
— Мы еще потолкуем, — погрозил он и Лубенцову.
Подошел дружок в клетчатой рубашке, в спортивных брюках, блондин, с яркими, будто накрашенными губами. На мгновенье он сделал боксерскую стойку и решил тут перед девушками и товарищами удивить всех своим искусством.