Тело его легко и привычно дрогнуло для удара. Но ударить не решился. Он увидел глаза Лубенцова: это был лубенцовский взгляд из войны, нечеловечески бесстрашный в своем ожесточении. И парень понял, что за удар тут не будет пощады, и с усилием усмехнулся — отошел.
— Пойдемте отсюда, — Ирина взяла за руку Лубенцова. — Я прошу вас!
На платформе — пустынно. Они прошли вперед, и, когда вагон, из которого только что вышли они, нагнал их, Лубенцов остановился. Из окон глазели на него и Ирину. По лицу его проносился свет, от которого загорался над лбом седой огонь, и это видела Ирина, и глаза его с неостывшим еще нечеловеческим бесстрашным ожесточением.
Скрылся в темноте последний вагон.
Лубенцов взял Ирину под руку, и они пошли назад по платформе. Надо было ждать другой поезд.
— Могло плохо кончиться. Но я рада, что таким увидела вас… Этого у них нет — бесстрашия и красоты. И еще такой понятной красоты, за которой и стоит бесстрашие.
Лубенцов не ожидал, что так скажет она.
— Забыть прекрасное — все равно что забыть, что ты человек, — продолжала Ирина. — И когда все-таки забывают, появляются вот такие наглецы, как тот, в вагоне. Я их хорошо знаю. Это, в сущности, бывшие мои знакомцы, не совсем такие, но очень похожие. За это я и ненавижу подпольных поэтов и композиторов с их песенками. Старье! Новое — всегда в откровении. Надо быть бесстрашным и любить людей, чтоб доверить им свое откровение. Я читала где-то, что дуб растет в высоком окне света среди других деревьев. Так он прорывается к солнцу. По-моему, все живое стремится к такому солнечному окну… Светлое в человеке — вот мое солнечное окно.
Остановились у края платформы. Дальше начиналось поле: трава в матовых полосах росы обдавала холодом.
Ирина достала из сумки свернутый плащ. Надела его, повязалась пояском и неожиданно стала другой Ириной, стройной и строгой, но тепло, с пронзившей Лубенцова радостью улыбнулись ее глаза.
— Вот чуть-чуть и прибавилось на земле счастья, — сказал он.
— А что надо для счастья?
— Так бывает. Самое несчастное крикнет и остановит для счастья.
— А о н а не остановилась? — спросила Ирина о жене Лубенцова.
— Нет.
— Можно простить это? — спросила потому, что хотела знать, что он скажет.
— Человек вдруг нашел счастье. За что же ее винить? По-разумному надо радоваться, что человек счастлив. Но мы говорим о вине и прощении.
— И все-таки горько, обидно: ведь обман!
— Наоборот, самая чистая правда. Правда, что любви-то и не было. А обман в том, что ты не знал. Это и мучает.
— Интересно! Никогда ни с кем так не говорила. Интересно, что жизнь — искусство жить, в котором свои бездарности и таланты, штампы и шедевры прожитой жизни. Но как и в искусстве, шедевр не для всех, он порой и невидим, просто не знаем, что он есть. У меня были свои наброски, а сейчас я стою, как перед чистым холстом. Что будет? Хочу, чтоб было прекрасное.
— Надо так жить, чтоб оно было.
— Заслонит кто-нибудь твое «солнечное окно», даже самый хороший человек не заметит, что заслонил, открывая свет в окне другому. И так ведь бывает.
Ирина посмотрела на пути. Шел поезд. Приближались огни, как грозные вестники, все ближе и ближе, ярче и страшнее, с нестерпимым светом, который ослепил во тьме…
Лубенцов заслонил Ирину от ветра.
— Господи, как все удивительно! — засмеялась она.
Калужин, Вера Петровна и Вадим Петрович ждали на станции Лубенцова с Ириной. Прибыл поезд.
Сошло много туристов и дачников. Дачники быстро скрылись на знакомых в ночи тропках и дорожках. Туристы долго обсуждали на платформе, куда идти. В одной из компаний даже заспорили: одни хотели идти к озеру, другие — к реке. Компания разошлась. Потом кто-то побежал договариваться. Сошлись и опять заспорили с ожесточением, обвиняя друг друга в эгоизме.
Платформа опустела.
Лубенцова и Ирины не было.
— Видимо, опоздали на этот поезд, — предположил Калужин.
— Вы идите, а я дождусь их, — сказала Вера Петровна.
— Все равно надо ждать. Сейчас узнаю, когда следующий поезд, — сказал Калужин и пошел в конец платформы.
Вера Петровна и Вадим Петрович прошлись.
— Ты огорчен? — спросила брата Вера Петровна.
— Огорчен, что приходится ждать… А он ей чем-то понравился.
— Заревновал? — обрадовалась Вера Петровна. — Тогда Ирина добилась своего.
— Признаться, меня начинает томить это чувство.