— Он не мог ей понравиться. Всего лишь ее чуткость к его несчастью. Он человек без будущего. Я люблю мужа, потому что он всегда с будущим: ждешь, будет что-то новое завтра, через год, новое, радостное. Ты с будущим, и это заманчиво.
Вадим Петрович усмехнулся.
— Ты еще веришь в мое будущее?
— С Ириной — да! Ее нельзя не любить, и ты для такой любви сделаешь все. Я уверена. Только она. Другие женщины растреплют тебя. А она пойдет до конца. Верю, она будет прекрасной женой.
— Что ждет нашего нового знакомого?
— Беспокоишься за него? Ты добр.
— Так я спасаюсь от глупости, — отшутился он.
— Это и есть глупость — ни в грош не ценить себя!
— Да в том-то и дело, что Лубенцов без ярлыка той самой затверженной на толкучке ценности… Он входит в дом, и говорит о вознесении человека, и дает свет моей картине… Он входит в дом, и ты спокойна. Я вижу, как ты спокойна сейчас. Он входит в дом, и твой муж ждет его. Он ждет его, чтоб что-то решить. И это спокойствие исходит от человека с его несчастьем!
— Вот и хороший он, а только жена от него в метель бросилась, — заметила Вера Петровна.
— А знала ли она, что хороший?
— Понимала, наверное. Во всяком случае, что лучше и что хуже, разбиралась. Мне жаль его.
— Жалей только себя. Жалость к себе никого не унижает и не требует благодарности. Ты была строгой и доброй. Ты осталась такой же. Но ты чуть-чуть потеряла из своей гордости. Потому, что ты слишком любишь будущее своего мужа. За что же себя-то так обесценила?
— Жизнь, может быть, просто чуть смягчила мою гордость. Зачем обнажать печали? Они случаются в каждой семье. Девушка должна быть гордой. Но женщина должна быть мягче и терпеливее.
Сзади неслышно подошел Калужин.
— Следующий поезд через час, — сказал он и пошел к машине.
— Пошли и мы, — сказала Вера Петровна, чтоб муж не думал, что у нее с братом какие-то секреты.
Машина стояла неподалеку от платформы, у обочины шоссе, пронзавшего сосновый лес.
У Веры Петровны и Калужина давно уж не было покоя, они устали. Хотели сейчас покоя, и нужна была нежность мужа — первый шаг к желанному покою.
Вадим Петрович вышел из машины: хотел посмотреть, что это белеет там, у кромки шоссе.
— Прости меня, — сказал Калужин жене.
— Хорошо.
— Все уладится.
Вернулся Вадим Петрович с цветком. Это был тысячелистник с резким горьким запахом листьев на почти сухом стебле, увенчанном соцветием из мелких, чуть разрозненных крупиц.
— Вот и они! Наконец-то, — сказала Вера Петровна, первой увидев, как Лубенцов и Ирина вышли из вагона.
— Мы чуть задержались, — сказала Ирина.
— До петухов, — добавил Вадим Петрович, приглядываясь к ней. Как глубоки были глаза ее, и как она была красива среди ночи. Это же отметила Вера Петровна и пристально посмотрела на Лубенцова. По-юношески строен, но седой, и спокойны глаза его.
«Ее легко полюбить, но как много надо ему для любви — не поздно ли? — подумала Вера Петровна. — Что же он? Мог бы быть и серьезнее перед ее молодостью и легкомыслием. Конечно, их дело. Но я все-таки скажу. Надо сказать, Ирина должна знать, как это серьезно», — решила Вера Петровна в машине.
Она сидела между Лубенцовым и Ириной с цветком тысячелистника.
— Угадай, что за цветок, — сказала она Ирине, чтобы как-то скрыть от нее свое беспокойство.
— Не знаю.
— Вы должны знать, — сказала она теперь Лубенцову.
— По ночам от этих цветов светятся луга. Красиво, хоть и сорняк, — ответил он.
— И все?
— Я люблю шиповник, когда он цветет. Вот про него все могу рассказать.
— Родный батя розы, — заметил Вадим Петрович.
— Розы слишком избалованы человеком и зажирели, — сказал Лубенцов. — А шиповник всегда юный, цветы его прозрачно-розовы, хоть и не часты на ветках. Но потому-то особенно ярки. Я видел один шиповник у лесного ручья, на обрыве над омутом. Обрыв весь в трещинах, закремнел, и на самой кромке его — куст в цветах. Это был карминный цвет. Весь куст просвечивался небом. Цветы его рассеивались в темной воде омутка… Я с детства любил рисовать. Как-то раз очень хорошо получился плетень, и отец мой листок с намалеванным плетнем повесил даже на стенку. Вот попытался я зарисовать и шиповник.
— И что же? — поинтересовался Вадим Петрович.
— Пока я пытался, шиповник отцвел.
В машине засмеялись, и только Ирина сосредоточенно слушала.
— Я ждал, когда он снова зацветет. Так хотелось уберечь на память. Навещал его даже зимой. Он и зимой интересен. Весь в колючках, сухой, ветви его темны, самые старые, а помоложе — коричневато-красные, с блестящей корочкой. Наступила весна. Листья распустились, вышли из земли новые побеги с сочной изумрудной корой под колючим пушком. И вот они, цветы — какой-то легкий розовый пламень в листьях, — на ветру он вспыхивал.