Она слезла с подоконника и не увидела вдруг тех звезд, какие до того были на небе; не помнила их или что-то новое было в их расположении, но почувствовала по редкости их — звезды были далеки друг от друга, особенно яркими были две звезды справа и слева от окна. Но и они переместятся, но не погаснут в далекой той тьме.
Ирина легла.
За окном чуть туманилось, но был не туман, а полусумрак — светанье, и это было новым, так начинался день с далеким еще солнцем; и где-то там, за краем, двигалось оно с нестерпимо ярким огнем над родной и чужими землями, и там уж давно встали, и работали среди бесконечных полей люди. Она представила себе индусов в белых чалмах, джунгли и океан с солнечной водой на отмели, по которой бежит она, Ирина, щекочут горячие брызги, и она смеется, и вдруг… черная вода с бездной, и ее тянет туда… Но Ирина счастлива: она догадалась — это сон, и радостно было, что она дома, на дача, в чистой своей постели.
Калужин, как всегда, проснулся в семь часов. Этот час был и не ранним и не поздним — привычным для него часом в режиме большого рабочего дня, который заканчивался в полночь.
Он не позволял себе ленивого лежания даже в воскресный день.
Взял полотенце и вышел из дому.
Солнце чуть подтепливало. Трава в измороси росы еще холодна, но измороси не было на кустах — они были мокры, ярчили листья, а вдали, где сумрак, малиново тлели лесные герани.
Весь свет, небесно-голубой и золотисто-солнечный, струился в вершинах деревьев теплым дымившимся паром, и между ними прорывался на землю полосами, от которых из травы вспыхивали ромашки и гвоздики.
Калужин обошел вокруг дачи не для хозяйского огляда ее, хотя кое-что и подметил: как состарилась краска на бревнах и как замшел низ с обнажившимся кое-где бетоном фундамента в зеленой плесени.
За калиткой вдоль забора — крапива и конский щавель затеняли тропку. Тропка вела к реке, дышавшей за тонким березником. Тих березник; казалось, что-то настороженное ждало там Калужина, только его, как это бывает, когда неприятности напоминают о ждущих еще неприятностях.
«Как все распутать? Так дальше продолжать нельзя».
Он дошел до конца забора и увидел среди березника… Лину.
— Зачем ты здесь? — сказал он с грустью, что вынужден так говорить. — Пойдем. Тут нельзя.
— Ты же сам велел уехать мне из Москвы. Я сняла комнату у твоих соседей, — напомнила она.
Вот и ждала у березы, к которой прижалась сейчас спиной. Ствол холоден и мокр, платье прилипло к спине. Простенькое ситцевое платье, и в простеньком было что-то юное, застенчивое, будто стояла перед ним та девчушка со святыми глазами, глядевшими на Лубенцова там, в избе, с робким огоньком среди войны и разрухи. И перед тем, уже смутным, прошлым ее лицо сейчас неожиданно контрастно преобразилось — так ярко было оно и красиво в тревоге.
— Меня тут никто не знает, — сказала она.
— Пойдем отсюда. — И он оглянулся на дачу. Лина увидела, как дрябло сморщилась его шея.
— Ты был когда-то смелее.
Они пошли не прямо к реке, а в сторону, в орешники.
— Чем больше живет человек, тем меньше у него остается иллюзий. Это золотой запас, без которого наступает самое страшное — скудость души.
— Но еще вчера этот запас был цел, — сказала она.
— Его берут целиком, сразу.
— И кто его взял?
— Прошлое, которого ты ждала с таким страхом, — сказал он и украдкой, с испугом поглядел на Лину.
— Ты никогда не глядел на меня так. Что случилось? Хочу знать, что случилось?
Они остановились в орешниках.
— Успокойся. Может быть, все пройдет. Порыв ветра, от которого все вспыхнуло и разгорелось, — сказал он, зная, что уже не пройдет, но он не решался сказать сразу.
— Ты чего-то не договариваешь.
— Не торопись.
— Как все изменилось вдруг!
В гуще сумрака, в орешниках, искрилась и горела капля.
— За счастье надо драться, — сказала Лина.
— С кем?
— Тебе всех теперь жаль. Но почему мы должны уйти друг от друга? Во имя чего? Совести и долга? Бросить все под старые столбы. Почему же они — дочь и твоя жена — не могут отступить, а мы должны отступить. Разве мы не имеем права на счастье? Почему они присвоили себе такое право? Я люблю тебя, и ты любишь меня. Все должно быть просто, естественно и открыто, — сказала она с восстающим чувством ненависти против всех, кто мешал ей. И знала она, как это бессмысленно, когда нет уже силы удержать его. — Что же мне делать?