— Возьми себя в руки, — из жалости к ней он обнял ее.
Она улыбнулась, и получилась улыбка горести и отчаянья.
— Ты знаешь, даже нет утешенья: радости, что что-то вспомнится, даже этого нет. Глупо, гадко все с того самого дня, как первый раз встретились с тобой. Теперь я вижу, как подлы были мы оба. Из подлого семени и могло выйти только подлое. Не стоило бы и жить, если бы я не знала, что есть на свете светлое настоящее, без этой вот подзолоченной роскоши, в которую ты обряжал меня.
— Лина, остановись! Не надо так говорить.
— А что натворили, что?
— Послушай меня. Может быть, сама судьба жестоким ударом остановила нас перед еще большим несчастьем.
— А мне — поделом! Так мне и надо!
— Я не знал, что так случится. Он мой друг…
— Ты о ком?
— О Лубенцове. Твоем муже.
— Что ты сказал?
— Я не знал об этом. Не говори ему обо мне. Он любит тебя и несчастен. Вернись к нему. Другого выхода нет.
— Из безнадежности вернуться к нему? А из счастья не вернулась бы? Подло!
— Я помню, какими глазами глядела ты на него там, в избе, во время войны. Ты тогда девчушкой была.
— Откуда тебе это известно? Ты разве был там тогда?
— Да.
Она усмехнулась, опустила голову.
— Вот тебя не заметила. — И вдруг распрямилась, тихо остановился ее взгляд на дальних березах. Калужин видел, как встрепенулись ее глаза, залились светом. — А на него, как на святого, глядела тогда и поверила, что он не отступит, не продаст, не изменит, потому что святое и сильное в нем было. Поверила и изменила! — И снова опустила она голову. — Изменила… Я первый раз приехала тогда на море. Люди казались вокруг счастливыми, какая-то другая жизнь! А жизнь — она всюду одна и та же. Это не разочарование — мудрый урок мне. Поздний только.
— Он любит тебя.
— Стыдно перед ним.
— Не ругай меня.
Она молча пошла от него прочь.
Вот и все…
— Лина, — позвал ее Калужин: что-то еще хотел сказать…
Калужин встретил жену неподалеку от того места, где расстался с Линой, смутно было на душе и стыдно.
Вера Петровна заметила, как рассеян муж.
— А где все? — спросил он.
— Ирина спит. Друг твой куда-то ушел. А Вадим уехал. Оставил записку: поехал работать… Мне кажется, Ирина огорчила его, — сказала Вера Петровна, чтоб обеспокоить мужа этой маленькой новостью в доме.
— А что такое?
— Что-то из-за Лубенцова.
— Он должен подумать о своей жене, — сказал Калужин. — Или она погибнет.
— Я таких не жалею. Пусть поживет с несчастьем. Будет знать, как больно бывает другим.
Среди берез — вон там, куда глянул сейчас Калужин, — на белых стволах словно бы металась Линина тень.
— Пойдем отсюда, — сказал он.
Вера Петровна и Калужин вышли к приречному лугу, засоренному ивняком и орешниками. Калужин сказал:
— Пусть он немедленно едет к ней.
— А Ирина?
— Что Ирина?
— Мне ее жаль. Он, кажется, взволновал ее, — сказала она.
— Запутать ее в эту метель, когда вокруг столько прямых и светлых дорог? Нет, нет! Надо предостеречь ее.
— От твоего друга? — удивилась Вера Петровна.
— Есть Вадим! — сказал Калужин.
Ирина раскрыла глаза… В дверях стоял Лубенцов с ворохом луговых цветов. Только что набрал. Цветы в росистой свежести — налитые небесной голубизной колокольчики, серебристо-белые ромашки.
— Я думал, вы спите. Хотел положить цветы перед отъездом, — сказал Лубенцов.
— Куда?
— К ней… К ней надо спешить, — добавил он тверже.
Ирина взяла цветы и утопила лицо в ворохе.
— Я провожу вас, — сказала она. — А может, завтра поедете?
— Нет.
— Обождите меня. Я сейчас.
Он ждал ее у крыльца.
Вышла. Лицо умыто свежестью, глаза с молодым блеском подсиненных белков.
«Есть же такая красота на свете», — думал Лубенцов.
— Пойдемте. Наши спят или ушли… Может, чуть побудете?
— Нет. Мне пора.
Солнце разогревало землю с трепещущими редкими каплями росы в траве, с пахучим паром и холодком в тени кустов.
Остановились друг перед другом.
— Возвращайтесь, — сказала она.
И крикнула вдогонку:
— А ее простите…
Лубенцов подошел к двери. Остановился, не решаясь сразу позвонить. Да уж и не верил, что ему откроют.