Услышал, как кто-то дышит рядом. Огляделся. На лестничной клетке никого. Кто-то дышал за дверью. В щели он увидел глаза, только на миг глянули…
Щелкнул замок, и дверь распахнулась.
— Лина!
Она отступила, прижалась спиною к стене, распрямляясь.
— Ты?.. Это ты?.. — все еще удивлялся он своей радости, что вдруг увидел ее.
Она видела его из-за блестевших слез смутно, как будто был он далеко-далеко.
— Я тебя звал тогда… Зачем же ты… — без упрека, только с грустью сказал он и тронул ее волосы, будто погладил их.
— А ты все такой же.
— И ты. Только в родном поселилось чужое.
— Что чужое?
— Все чужое, только память о тебе родная.
— Вот ты какой. Заходи, — сказала она и хотела пройти в комнату, но Лубенцов Лину остановил.
— Нет, нет.
— Прости меня.
— Что ж прощать? Живешь ведь и без прощенья.
— А простил бы?
— Если бы прощение воскресило тебя.
— Хоть посиди чуть, — сказала она. — Чай поставлю. Вино ты, знаю, не пьешь.
— Нет. Пойду.
— Куда же?
— Мне уж и ехать пора.
— По каким делам здесь?
— Кое-какие книги приехал купить.
— А нашел меня, — сказала она.
Лубенцов глядел на ворох мерцающих камней на туалетном столике.
— В нашей общей жизни у тебя ничего этого не было, — сказал он. — Кто же все дал тебе? Кто он? Хочу знать.
— Не скажу.
— Кто он? — повторил Лубенцов. — Кто так берет?
— Кто умеет жить.
— Надо красть, чтоб так жить! — крикнул Лубенцов. — Красть от человека, засовывая под покровом лжи воровскую лапу в самую душу.
— Как хочешь называй, но этого не обойдешь — это сила.
Лубенцов хотел идти. Но Лина остановила его.
— Побудь!
— Прощай!
Она смотрела в окно, как он шел по тротуару. Зачем бросила дом, ради чего? Стоит теперь у окна, и он, одинокий, идет по улице.
Перед отъездом Лубенцов никого не хотел видеть.
Не зашел и к Ермакову. На скверике торопливо написал ему письмецо.
«Федя! Друг ты мой трогательный!
Прости, что не зашел. Потом, может, расскажу. Приезжай ко мне. Рад буду. С Аришенькой приезжай. Люби и жалей ее, Федя, друг…»
Лубенцов написал свой адрес. Запечатал и опустил письмо в ящик возле вокзала на шумной и людной площади.
Ариша достала из ящика письмо. От кого бы это? Давно не получали они писем.
Ариша в коридоре распечатала письмо и прочитала… От Лубенцова!
— Нас в гости зовут, — вошла в комнату и сказала Ариша.
Ермаков сидел за столом, читал: не потому, что интересно было читать, хотел забыться от страха. Щемило сердце, но не оно мучило его, а страх, как бывало всегда после запоев. Но этот страх был побеждающим страхом, остановившим Ермакова от привычной похмелки.
Он ждал Лубенцова. Как хотел видеть его!
— Кто зовет в гости? — спросил он.
Ариша подала ему письмо и сказала с улыбкой:
— Лубенцов!
Ермаков быстро пробежал письмо. Почувствовал, что Лубенцов не просто приглашал в гости — он звал его, Ермакова: что-то случилось, и особенно нужен был сейчас Ермаков…
— Что? — спросила Ариша про поездку. Она поехала бы хоть завтра — отпросится на несколько дней.
— Я поехал бы, — сказал Ермаков тихо.
А на другой день утром они уже были в поезде.
Места плацкартные, в новом вагоне.
Ермаков сел к окну. Как давно не выезжал он из города!.. И вот поезд тронулся, качнулась платформа и накренилась, Закружилась. Ермаков испуганно схватился за поручни.
«Совсем больной», — подумала Ариша.
Голова закружилась у Ермакова.
— Прошло, прошло… — сказал он, вдыхая свежесть рванувшего в окно ветра.
За окном вагона протуманился среди луга пруд с ивами.
Ермакову почудилось вдруг, что он никогда больше не увидит этот пруд, что все, что он видит, — видит в последний раз, что никогда он уже не вернется: он ехал к концу своей жизни, так почудилось ему… Он хотел выйти и вернуться назад, только не туда… не туда…
«Не поедем, вернемся», — хотел он сказать Арише, но пожалел ее: она повеселела, была рада, что они ехали, и он улыбнулся.
— Скоро приедем.
— Да, — ответила она, еще больше радуясь его улыбке… Он устал. Вот приедут, он отдохнет, отоспится, отдышится луговым воздухом.
На станции, километрах в ста двадцати от Москвы, Ермаков вышел на платформу, сырую от недавнего дождя.
За оградой — акации, тополя и полынь, и там кто-то спал — мужчина с задравшейся на спине рубашкой, уткнувшись головой под лопухи. И Ермаков подумал, что сон, и земля, и лопухи исцеляют этого человека от усталости, и Ермакову захотелось выспаться вот так, на земле.