Оставил я Колю в ельнике, а сам по ручью за лозняками прокрался к крайним дворам. Вижу, от моста рядом с дорогой лыжня проложена, по бокам лыжни снег весь истыкан, искрещен — следы от палок.
«Каратели!»
Все мне стало ясно: дворы в их руках — засада и, возможно, следят за мной. До ельника мне доскочить секунда, а в лесу я тень — не возьмешь: и лыжами владею хорошо (с детских лет увлекался), и каждый кустик знаю — это же мой обход. Но боюсь Колю открывать: не уйдет от погони, погибнет.
Решил я проскочить на ту сторону дороги — к Угре. За берегом успею с гону влететь в овраг, а тут и лес.
Проскочил я на ту сторону дороги, кинулся под уклон и вижу — нельзя вперед: мчатся каратели наперерез мне. Вдоль дороги если попробовать? Но это на виду у Коли. Вдруг и на дороге каратели? Не вытерпит малый, стрелять начнет. Пропадем двое. Нельзя это допустить: в отряде должны знать, что каратели у нас под боком.
Заметался я тут, как зверь. Бью из автомата. Прорваться к реке хочу. Ринулся вниз — на просвет между кустов. За ними обрыв. Разобьюсь или выскочу, что будет. Тут меня в кустах и сбили. Лыжей я за что-то зацепился, ремень оборвал. Навалились: руку с автоматом заламывают, и по голове бьют, и по лицу. Вырвался я — по ногам ударили. Прижали меня — дышать нечем. Рву зубами чью-то овчину тухлую.
Вырвали автомат из рук и дышать дали. Поднялся, хватил ртом воздух, ноги дрожат. Толкнули меня. Постоял чуть, шапку поднял и тронулся. Вот он, мой грозный час. Каратели из всех изб высыпали в белых халатах. Рады! Теперь только про стоянку отряда узнать от меня. Череп с моей головы тут же на месте содрали бы, если б под ним тайну можно было открыть.
Иду и думаю, что Коля, поди, уже по лесу мчит. Расскажет все нашим.
Привели меня в мою же избу. Даша сидит на полу у стены. На руках Сашука держит. Взглянула на меня и только одно слово вымолвила:
«Федя…»
Я у порога шапкой снег с валенок сбиваю, не знаю, зачем.
«…Па… па…» — Сашук кричит. Глазенки сузились, смеется. Выбрался он из ее рук, ко мне подбежал.
«Ничего тебе не несу, сынок», — говорю и головенку его теплую погладил да скорей подтолкнул его к матери; со мной-то беда.
Карателей полно в избу набилось, в сенях теснятся, дым от табаку. Фашистский офицер да двое полицаев вошли. Тут и Коняев в немецкой форме, в бурках. Свеж после бритья, одеколоном пахнет.
«Здравствуй, Федор, — говорит. — Грейся. Печь горячая. В лесу только ягодкам сладко живется. А зимой и волк к теплой овчатине гребется. Вольным воздухом сыт не будешь. Думал, засивеешь ты в лесу, но в руки не дашься… А в общем-то на войне всяко бывает».
«Это верно, — отвечаю. — Руку я тебе раньше подавал, а теперь этой же рукой по морде бы съездил».
«Погоди войну-то начинать, не спеши, а то спохватишься… Покажите-ка ему, пусть взглянет, до чего война доводит! — выблюдкам он своим крикнул и снова ко мне обращается: — Помнишь разговор наш в можжевельнике, когда из окружения придрапали? Меня не послушал, вот и результат. Не только себя — всю семью к расправе подвел».
Втащили в избу человека с опущенной головой. Уши отрезаны, весь в крови, дергал плечом и икал. Его бросили на пол. Отрезан и нос.
«Знакомьтесь, — сказал Коняев. — Игнат Багреев!»
Это его лицо-то мне тогда в окне померещилось.
«Лучше смотри, — говорит Коняев. — И подумай о сыне с Дарьей. Обкроят на твоих глазах. Выкладывай про отряд: где стоянка? Уговаривать тебя больше не стану и сулить ничего не буду. Скажешь, видно будет».
Офицер что-то быстро ему сказал. Сидел за столом, красный от тепла, повязанный шарфом до самого носа.
«Три минуты дают тебе, подумай, — объяснил мне Коняев. — Давай не тяни. Вот как работают. При успехе обещают снисхождение».
Отошел он к Багрееву. Тот так и остался лежать на полу.
«Как, Игнат Прокофьич, больно? Но все же не напрасно тебя обкроили. Про веники хоть своим сказал. Вот и наскочил нужный человек. Теперь избавить бы тебя надо, пожалуй».
«Избавь! Христом богом молю. Будет уж, почудили».
Выволокли его да у стены и забили.
Зацарапало у меня под теменем от ужаса, что сейчас должно случиться. Не про себя думаю — про сына и Дашу. Даша в самый угол с Сашуком забилась. А он смотрит на чужих, улыбается всем.
Офицер знак дал. Вырвали моего Сашука, Дашу отбросили. Заплакал он после светлой своей улыбки, к матери ручонки тянет. Хочет Даша с пола подняться, да ноги-то у нее как обламываются. Упадет, стукнет коленками и опять за стену хватается. Добралась до табуретки, на которую Сашука посадили.