«Сыночек, золотинка ты моя, — и ручки его целует, и ножки в вязаных носочках, — миленький, росиночка ты моя ясная!»
А меня держат, гнут. Ударил я одного головой в подбородок. Отвалился — побежал в сени зубы считать. Другому коленкой пониже живота вломил. Закатался по полу.
Схватили меня за волосы и шею сдавили.
«Сынок, — слышу голос Даши, тихий ее голос в этом гаме, — Сашенька, дай… дай рученьки…»
«Ты, Дарья, у мужа за его жизнь проси! — кричит Коняев. — Злодей и подлец он перед дитем: за лозунги его продает. Одним утешу тебя: с муженька твоего за это три шкуры спущу».
«Господи, дайте хоть проститься нам… Федя, — зовет меня Даша, — Федя, родимый, отстань ты от них! Сашеньку поцелуй. Простимся, да и все тут. Дальше смерти нашей не пойдут, проклятые!»
Каратель за ушко Сашука ухватил, вот-вот финкой склизнет.
«Стойте», — говорю.
Затихли все. Ждут. Даша Сашука подхватила, прижалась с ним ко мне, трясется.
«Давай, Федор, — Коняев мне говорит, — Дарью с дитем не мучь этой ужастью».
На раздумье секунда какая и оставалась. Куда послать душегубов? В Митькин лом, там засада.
«Стойте», — опять говорю… Глянул в окно. В трех верстах по берегу узкий проход в Митькин лом — место такое, завал из деревьев, бурей их когда-то поломало. Думали мы заманить туда карателей, в узкий проход, где и сразить хотели огнем с двух сторон.
«Митькин лом», — говорю.
Кругом шум, теснота в дверях. Поднялся офицер и ушел. Потом вернулся. Чую, задумал что-то.
Коняев подскочил, заторопил Дашу:
«Дарья, велят тебе с сыном собираться, да живо! Пойдешь, так сказать, в залог, на случай. Назад не вернешься, имей в виду, если соврал твой благоверный».
«Не пугай, — говорю я ему. — Давай шапку, куда задевал, а то без шапки не пойду, сами топайте».
«Да нет уж, ты в избе грейся, как-нибудь теперь обойдемся и без тебя, — говорит Коняев. — Веры тебе нет… Смотри, Федор. И тебя с семьей, и всю деревню сметут. Дарью с сыном забирают. Что ж не скажешь ей, чтобы собиралась? Страшно?»
Не тронулась Даша: ждет, что я ей скажу.
Всю силу я в себе поднял и говорю:
«Собирайся, Дашутка».
Собралась она, а я валенки Сашуку надел, руки дрожат у меня. В одеяло его потеплее завернул.
«Па… па…» — лопочет он и что-то еще говорит мне по-своему. Хочу я ему слово сказать, а не могу: тяжко.
И офицер, и Коняев в избе ждут: может, сломлюсь от этой казни, ослабну, упаду на колени.
«Прощай, сыночек».
Взяла его Даша, рукой до меня дотронулась, пошла. Сашук через ее плечо на меня смотрит. Тоскливы глазенки. Словно почувствовал, куда его несут.
Стража вошла: три автоматчика и Жухрин — полицай. Дальше порога меня не пускает. Кинулся я к окну. Двинулись каратели на лыжах прямо к Угре — поползла змея. Много их, все в белых халатах — на снегу и не видать, только тени мелькают. Вот и Даша показалась. Сзади по лыжне идет, проваливается… Даша, милая, родная моя Даша, сынок мой, прощайте! Уходит, уходит она. Оглянулась с бугра и опускаться стала за край. Увидел я в последний раз ее в полушалке и сына в башлыке.
И погасло все у меня перед глазами.
Не помню, сколько времени прошло. Выстрелы донеслись. Сжалось у меня сердце… И вдруг — взрыв.
…Есть! Нарвалась змея. И не то захохотал я, не то горе затрясло меня. Выстрелы сильнее и чаще. Гранаты забухали… Кулаком раму выбил, и будто ярче стал бой… Вот как идет!
Откинула меня стража от окна.
«Конец вам! — кричу. — В засаду всех вас, гадов, загнал!»
Сбили меня на пол — и кулаками и прикладами. Руки вожжами стянули. Заметалась стража. Не знает, что делать: в избе сидеть или бежать?
Выволокли меня во двор. Привстал я, на бугор гляжу. Кто там покажется? Своих жду, может, и Даша с ними придет? Не мог я представить, что мертвые они с сыном в холодном лесу лежат. Снег над бугром вьется, пустынно кругом. Солнце малиновое, в морозном пару, вот-вот за лес сядет.
Жухрин коня запрягает, спешит да поглядывает, как меня вожжами к саням привязывают. А я глаз с бугра не свожу… Тронулись, стегнули коня. Вот и совсем стемнело.
Заколотило меня об дорогу. Льдом скребет по полушубку. Недолго проволокусь. По живому телу так-то скрести начнет…
А они гонят и гонят коня. Мелькнет куст — за автоматы хватаются, стреляют. Повернулся я на спину, потом опять на грудь. Впился зубами в вожжи и стал грызть их. Мерзлые они, вожжи-то, соленые от конского пота, то пилю я их зубами, то рву, то вовсе выпущу, чтобы не заметили.
Перегрыз я одну петлю, за другую взялся. Нет, кажется, не осилю. Коленки у меня обголились, болью обжигает. И так иной раз резанет, что в голове темнеет.