— Яму закапываем, где клад был, — сказал он. — Хотите поглядеть?
Он привел меня к изгороди, за которой начиналось поле. Нежные всходы пшеницы прозеленелись среди комочков земли.
— Мы эту пшеницу с Алексеем закопали. Кладом в земле и лежала. А вот теперь на свободе!
Я посмотрел на это поле. Всходы были мокрыми, сверкали. Воздух, казалось, вдали сиял зеленым светом.
1959 г.
ВЕРНУЛСЯ
В купе вошел старшина. Сунул под лавку мешок и крикнул, потирая озябшие руки:
— Ну, ребятушки, по домам заскрипели, что ль?
— И не говори, — вздохнул один, — седьмой день скрипим.
— В гору, солдат, в гору жизнь-то идет!
— Идет-то она идет, да как бы опять палку в колеса не сунули.
— Сунут — выдернем! Не привыкать бить по морде за такие дела!
Пассажиры поглядели на старшину. Плащ-палатка его была отброшена за плечи и открывала широкую, сильную грудь, перетянутую наискось ремнем, к которому был прицеплен термос. Опустив черноволосую взлохмаченную голову и улыбаясь, старшина оглядывал пассажиров. Глаза у него были темные, глубокие, с искоркой в зрачках. Борода его, начинавшаяся легкой сединой у висков, завивалась колечками над блестящим рядом орденов. Старшина сверкнул зубами и стал протискиваться в купе.
— А ну-ка дорожку дайте! Дедок с третьей войны едет, — заговорил он. — Вот сюда, к окну, пустите. Дайте Трофиму Матвеичу поглядеть на окрестности, где он с винтовочкой-то прошел.
— «Дедок!» Такому «дедку» да девицу бы в девятнадцать годков, — свесившись с полки, проговорил офицер.
— Девицу там не девицу, а сына своего, морячка, в мирное-то время, не охнув, поперек колена клал. Да и сейчас не сдам — соберусь с силами. В прошлом году немец один, молоденький, из темноты наскочил, повалил меня и ножиком в самое сердце захотел ткнуть. А у меня ложечка складная в левом кармашке завсегда — так и соскользнуло. Ну, думаю, Трофим Матвеич, жить можно. Обнял я его за голову и прижал к груди. Хрясь, — слышу, — черепок-то.
В вагоне засмеялись.
— А как, «дедок», случись другая война, — вытянешь?
— Чего ж не вытянуть? Вытянем. Душой вот только чуть отойду. Тоска замучила, пропади она пропадом. Жена третий год не пишет, хоть слезами разлейся. Молчит, как воды в рот набрала.
— Молодая жена-то? Загуляла с кем, может?
— Насчет того, чтоб загуляла, — не думаю, хоть и красива. Разве что в годах.
Пассажиры, поднявшись со скамеек, окружили старшину. Он раскрыл чемодан. На зеленом сукне френча лежала фотография, и, словно живые, глядели с нее прищуренные, смеющиеся глаза женщины в сереньком платочке.
— Хороша, — помолчав, вздохнули пассажиры.
— Три телеграммы из Вены дал: выезжаю, мол, выезжаю.
— Далече ехать?
— А рукой подать — Березянки. Шесть часов езды-то, ежели на Узловой не задержат.
— Соснешь, может, а, старшина? Ложись, вот полочка, — спрыгнув на пол, сказал офицер.
— Не мешало бы. Ноги — что колокола, гудят, устал… Эй, проводничок, толкни в Березниках!
Проводник разбудил Трофима Матвеевича на рассвете.
— Подъезжаем, старшина. Вставай!
— Чую, браток. Спасибо! — отозвался Трофим Матвеич.
В тамбуре он достал щетку, навел блеск на сапоги и выкурил сигаретку.
Поезд остановился. Из вагона, в котором ехал Трофим Матвеевич, высунулись любопытные, чтоб посмотреть, как будут встречать старшину.
На платформе было пусто. У палатки под скамейкой, нахохлившись, сидели воробьи. Моросило. Трава по откосу была мокрой, в ней дымился выкатившийся из паровозной топки огарок.
Пахну́ло грустью, когда увидел Трофим Матвеевич во рву, за платформой, сухие, поломанные кусты полыни. «Все так же, будто и не тронулось время», — подумал он.
Трофим Матвеевич вздохнул, бросил воробьям горсть крошек из кармана и, убедившись, наконец, что никто не вышел встречать его, запахнулся в плащ-палатку и направился к станции. Надумал он пройти в буфет, достать кипяточку, заварить чаю и обождать, пока развиднеет совсем, но на пороге станции кто-то осторожно тронул его за плечо. Он обернулся. Перед ним стоял парень в тулупчике с рыжими отворотами и без шапки. Парень пощелкивал плеткой по голенищу сапога и, улыбаясь, с задором щурил косивший глаз.
— Мишка, дьявол! — воскликнул Трофим Матвеевич.
— Прости, бать, не признал сразу, — поцеловавшись, заговорил парень. — Искал — все теплушки облазил. Думал, на соломке едешь.
— Это мы туда на соломке-то, а домой у окошка да с пивком под «козелка», — усмехнулся Трофим Матвеевич. — Вон едут, картузами машут.