Кондрат поджег погасшую папироску и заметил:
— А черемуха что, твоя теперь стала?
— Да она и была моя.
Кондрат поднялся, взял с лавки замок и закрыл на него калитку в свой огород, где был общий на две усадьбы колодец.
— От ты какой вредный, оказывается, — сказал Антон.
— А как аукнулось, так и откликнулось.
С той поры жена Антона — Авдотья — ходила за водой на другой конец деревни. Раз поскользнулась с ведрами и расшибла руку. Две недели не могла ни корову подоить, ни обед сготовить.
— Не могу я так, как ты поступаешь, — сказала раз Серафима Кондрату.
— А он как поступает? Когда воевал я, так мне эта черемуха и в огне и в дыму виделась. А он ее за плетень полонил, хапуга.
— Да ведь сажал-то он.
— А я колодец рыл.
— Говорить так-то совестно. Глянь, баба куда за водой ходит. И огурцы, и помидоры, и капусту надо полить. Сохнет у них все.
— Дела мне до них нет…
В то утро, когда потерял Кондрат сумку, Антон был в лесу — косил. Он устал, хотелось пить. Пошел к реке через дорогу. Тут и увидел сумку. Лежала она в пыли у самой обочины с зеленой травой и одиноким голубым колокольчиком. Антон поднял сумку — помял ее в руках.
«С деньгами», — сразу решил он.
Напившись в реке досыта, встал с мокрого песка и пошел домой берегом.
В деревне все уже знали о Кондратовой потере. Рассказала про это Антону его жена.
— Где ж он деньги-то такие возьмет?
— Нас это не касается, — ответил Антон и подсел к столу попить чаю.
Через порог перелезла дочурка Кондрата — Поленька.
— Дяденька Антон, тетенька Авдотья, на вашу Буренку Полкан лаял. А она чуть рогом его не забодала, — звонким своим голоском сообщила она об этом важнейшем на свете событии и, взяв палец в рот, посмотрела на конфеты в сахарнице.
— Попей с нами чайку, — сказала Авдотья и посадила Поленьку за стол, на лавку. Авдотья налила ей чаю в блюдечко и положила конфетку.
— Ничего-то не знает, — вздохнув, проговорила Авдотья. — Дите и есть дите, как дождиночка чистая.
Поздно вечером возвращались домой Кондрат и Серафима. Шли молча: обоих жгло горе. Кондрат осунулся, почернел, глаза провалились.
Вот и изба. Кондрат чиркнул спичку, чтоб зажечь лампу, и не поверил глазам своим. Во вспышке света увидел он на столе почтовую сумку.
1959 г.
СОЛНЦЕ В ЛИСТЬЯХ
Холодно одному.
Завьялов надел меховую безрукавку. Когда-то в войну под шинель ее поддевал. Грела, укромно таила тепло ржаного хлеба, напоминая об оставленных избах с блещущими от горящих печей окошками, из которых, как с икон, глядели молодые солдатки в горестно-черных платках.
Поистерлась безрукавка, потрескалась, в морщинах кожа… Старость вещей старит человека. Завьялов как-то сгорбился: зябко, тоскливо.
Он вышел из комнаты в коридор. К входной двери подошел. Никто не постучит в эту дверь. Жены нет: умерла… Сын Митя далеко. Доносится оттуда какая-то тревога. Помнил Завьялов один разговор с сыном.
В прошлом году в командировку приезжал сын с женой Соней.
Неделю побыли.
Завьялов провожал их. Ветрено было на аэродроме, сыро.
Соня поднялась по трапу, помахала с грустной улыбкой, маленькая, в белой шапочке. Дмитрий еще стоял внизу.
— Что не родит? — тихо спросил Завьялов.
— А зачем?
— Что с тобой?
— Так. Скоро, возможно, совсем приеду.
— Почему совсем?
— Такие дела, — и посмотрел куда-то в сторону.
— Но там же работа?
— Мы еще поговорим как-нибудь. А сейчас пора.
С открытой головой он поднялся по трапу.
— Счастливо, отец…
Холодно одному.
В квартире темно. Погас свет. Электромонтер должен прийти. Что-то не идет.
Завьялов ходил в темноте по коридору.
«Совсем не пишет, — подумал о сыне. — Не семейные капризы, нет, что-то другое».
В одной из комнат пробили часы с колокольчиковым звоном… Звенели когда-то под дугами колокольчики… Никогда не забудет, как тройка разъяренных коней промчалась по улице его детства. Вихрилась с блеском морозная пыль, и пар рвался из конских ноздрей. Долго-долго потом слышен был всплескивающийся звон… Куда умчались те кони, и где люди те в полушубках, в ремнях, в папахах со звездочками?
«Холодно одному и страшновато что-то», — подумал вдруг Завьялов. Неужели так вот и будет один… один, и кажется, что дверь в прихожей наглухо заколочена, и он никогда не выйдет из темноты.