— Вот смотри, и не гибнет.
— Третий уже год она у меня тут.
— Всего несколько щепоток земли — и живет. Прямо карликовая березка. На стволик и на листья набрала, даже про эти вот крапинки не забыла… Что ж, сами так посадили?
— Нет. Это с нашей земли. Нашел там, где стоит обелиск Семенову. Там эта березка и проросла из гильзы.
— Там много гильз.
— Да. Под дождями звенели.
— Как он погиб! — пожалела она, зная, как погиб Семенов: совсем не в горящей избе, окруженный немцами, как разнеслась о том молва. Но молчала Настя, раз берег эту тайну и Завьялов, не тревожась, что знает кто-то еще.
— А березку эту увезли бы вы в лес да волю бы ей дали за ее терпение, — сказала Настя.
— Жалеешь?
— Березка ведь… Сколько земли вокруг, а ей какая-то щепоточка досталась да воды по капле от всех дождей.
— Бывает.
— Как и с человеком.
— Что бывает? Расскажи.
— Как-нибудь и скажу, Алексей Иванович. Увидимся еще. А сейчас пойду.
— Домой?
— Куда же еще?
— Хорошо, когда кто-то ждет.
— Никто не ждет, — сказала она.
Да ведь молодая же! Еще чист матово-гладкий отсвет под глазами… Гляди, любуйся, молись! А ее никто не ждет даже.
— Провожу тебя.
Завьялов сбросил свою безрукавку и сразу выше и стройнее стал в тонко вязанном зеленом свитере. Настя с удивлением, радостно оглядела его.
— Вы какой-то светлый, Алексей Иванович. Или уж от золотой души это, что не тускнеет?
— В человеке все есть — и золото, и даже радий.
— Не у всех. Вымывается золото — остается песок.
— …который потом сыплется.
— Придумают же люди: песок сыплется. — И Настя засмеялась.
Завьялов посмотрел, как смеялась она, сам засмеялся, подумал: «Какая все-таки радость человеку от человека».
Вышли на улицу.
Душисто и сладко пахло цветущими липами. Зеленые ветви в оранжевом тумане от затонувшего в листве фонаря.
— Я видела вас в окне, когда шла сюда, — сказала Настя.
— Ты знала мое окно?
— По люстре знала. Люстра красиво горит, как в праздник какой.
— Видел и я, как ты шла. Только не знал, что это ты…
— Хорошо, свет погас, а то еще лет сто бы не увиделись.
— Ты давно в этом доме? — спросил Завьялов.
— Третий год.
— Рядом совсем.
— Окна напротив.
— Хоть бы какой знак дала.
— Я разве знала… Да и зачем? — И встрепенулась вдруг. — Липами-то как пахнет! Покосы скоро. Сено с лугов повезут.
Она остановилась, сломила веточку липы, прижалась губами к ней.
— Чистый мед!
Завьялов взял ветку. Из самой гущи цветов, слипшихся с мокрыми листьями, пахну́ло родным — поманило в розовеющий пар утренних лугов..
Они остановились у ее подъезда с тусклой лампой, ввинченной над дверью.
— Вот и пришли, — сказала Настя.
— Устала?
— Да нет.
— Тогда походим еще? Настя посмотрела на его окно.
— Свет-то не погасили.
За стеклом среди темных окон солнечно сверкала люстра.
— Я всегда видел с улицы свое окно только темным.
— Не забывали гасить свет. А сегодня забыли.
— И только сейчас увидел окно другим — с праздником. Это от тебя такой праздник.
Глаза их встретились: он видел в ее глазах сиявшую ее молодость, а она в его глазах — ласку с тенью его суровых лет.
— Я сейчас вернусь. — И скрылась в подъезде. А через минуту засветилось ее окно с геранькой, прижавшейся к стеклу.
Завьялов отошел под фонарь. Ждал тут.
«Вот и жду, как будто снова жить начал: вот ведь чудо какое!»
Окно ее погасло.
Она вышла в косынке с зелеными цветами, и было похоже, что вышла она сейчас из вечера своей юности, как это было когда-то.
— Ты умеешь возвращать прошлое, — сказал он.
— Узнал? Это твоя косынка, я берегла ее.
— Куда пойдем, Настенька?
— Не знаю… Все равно куда.
Через пустырь на месте снесенных домишек, где теперь вились тропки среди уцелевших кое-где кустов сирени, Завьялов и Настя вышли к Донскому монастырю с угрюмо темневшими стенами, башнями и куполами надвратной церкви, с одиноким под звездным небом крестом.
Тень от стены, как тень веков с посвистом татарских стрел, когда-то пролетавших здесь, и глаза чужие из-за папоротников в кроваво-красных крапинах высматривали… высматривали… Тут был главный стан русских. Среди стана походная церквушка стояла. А в церквушке — древняя Донская икона богоматери. Эта икона была с полками русскими в день битвы на Куликовом поле.
В воздухе напряженное, тонкое, едва слышное гудение: это звуки завода в электрическом зареве цехов, откуда по железнодорожной ветке выкатываются из ворот станки на всемирный свет.