— Можно, скажу?
— Конечно, Настенька.
— Чувствую в тебе родное. Будто этого и ждала… Что говорю? Как пьяная. От радости. От радости такая. Чего радость-то свою бояться?! Ведь не придумаешь, не рассчитаешь никаким умом, чтоб так вот случилось.
Остановились перед прудом.
Пруд текуче мерцал под ветром. Скрипели сгорбленные ивы. По ветвям их, отражаясь от воды, колотился серебристо-зеленый свет.
— Как на реке у нас, — сказал Завьялов. — Помнишь?
— Да.
За прудом, вдоль берега прогромыхал трамвай. Пруд оранжево озарился и стал гаснуть — тьма быстро скользила за удалявшимся заревом.
Завьялов словно бы вдруг очнулся перед дверью своей квартиры…
На лестнице тихо и сумрачно. Не верилось, что могла быть радость, когда тебя окружает тишина, и сумрачные стены, и огороженная понурой сеткой пустота с притаившимся лифтом.
«Было какое-то колдовство, чудо. Ей-богу, какое-то чудо», — подумал Завьялов.
Он открыл дверь. В комнатах, на кухне — всюду горел свет. Завьялов почувствовал запах папиросного дыма… Неужели Митя приехал?.. Заглянул в комнату… Так и есть — Митя сидел в кресле, видимо заснул, опустив голову с гладкими блестяще-смолистыми волосами, свесив устало руки в накрахмаленных белоснежных манжетах.
Перед ним на столе бутылка с коньяком, хрустально-синяя граненая рюмка, апельсин с надорванной кожурой на тарелочке. Дотлевала сигарета в бронзовой пепельнице.
На спинке кресла серый пиджак с университетским значком.
Ближе подошел Завьялов. Спит Дмитрий, не слышит… Лоб у сына светлый, чистый, а под глазами пристарились тени, на висках соль седины проступила.
«Не видел прежде», — подумал Завьялов.
— Митя!
Дмитрий поднялся и не спеша подошел к отцу, мягко обнял его.
— Как от тебя ветром пахнет! Хорошо! Ты вроде бы помолодел, отец?
— Стариком и не был.
— Я рад.
— Рад. Приехал, а у отца и поесть нечего. Один апельсин, да и тот, кажется, с майских праздников, — засмеялся Завьялов. — Ты бы хоть сообщил, что приедешь.
— Так лучше, без лишних хлопот для тебя.
— Встречать — не прощаться… В командировку?
— Нет.
Дмитрий придвинул отцово кресло к столу. Налил в рюмки.
— Посидим. Мечтал посидеть в этой комнате, за этим столом. Грустно — нет мамы.
Молча выпили. Дмитрий разломил апельсин с душисто брызнувшим соком — положил половину перед отцом.
— Я приехал совсем.
— Новость!
— Буду жить и работать здесь.
— Что тебя к этому вынудило?
— Ты так спросил, будто я сделал что-то плохое.
— Нет, почему?
— Я вижу, отец. Прямую подавай. А она не всегда выходит.
— Я помню, как ты писал оттуда: «Вода так прозрачна, что видно, как плавают хариусы, а на дне — камни с крапинками — золото». Туда не всякого пошлют. Надо уважать и беречь веру в тебя.
— Да, посторонним вход туда запрещен. Но я свое отработал. Начинал там с романтических костров на таежной земле. Не ловчил, не прятался. Ты знаешь. Жизнь делает чудеса, если здорово захотеть и добиться. Десять лет я шел к этой цели, чтоб мою работу признали. Пусть это крупица среди глыб, но м о я крупица.
— Это хорошо. Но ты чем-то встревожен. Стараешься в чем-то убедить себя.
— Встревожен делами, как пойдут дела. Да и устал с дороги.
— Отдохни. Потом поговорим.
— О чем говорить? Все решено.
Дмитрий долго сидел в задумчивости.
Завьялов отломил от апельсина дольку — положил перед сыном.
— Червячка замори.
— Коньяк хороший, — Дмитрий повернул бутылку, разглядывая золоченые медали на этикетке.
— Твой. Ты купил, когда приезжал, — сказал Завьялов.
— Ты писал, у тебя плохо с сердцем.
— Снится мне часто рожь.
— Видимо, к переменам в сельском хозяйстве, — улыбнулся Дмитрий.
— Кругом снег, а рожь теплая-теплая, и будто бы хочу заползти туда, согреться, а страшно: трещина какая-то в земле, и будто бы рожь посеяна, чтоб трещину эту скрыть… Проснусь — боль в сердце от этой трещины.
— Интересный сон, даже есть в нем какая-то правда.
— Какая правда?
— Так, муть все это… Ты сегодня у кого-то в гостях был?
Завьялов удивился.
— В гостях? У кого?
— Соседи по лестничной площадке сказали… Электромонтерша какая-то… Выпьем! Я тебе чуть-чуть налью.
Дмитрий налил себе полную рюмку, отцу несколько капель.
— Не капай, не жмись, — сказал Завьялов.
— Боюсь, не пролить бы.
— Лучше уж пролить.