Завьялов заметил, как глаза Дмитрия замигали от слез — отвернулся сын: тяжело.
— Закон жизни, Митя. Ты физик. Ты все это должен знать.
— А ты сейчас должен быть выше этого закона. Ты должен жить.
— Жизнь продолжается в детях… в тебе… в твоих детях останется твое… Голову-то не вешай. Родит и тебе сына твоя женщина… На человеческое всегда отзовется человеческое. Верю! Как семя отзывается на солнце ростком. Зеленый-зеленый росточек, травинка… Земля такая будет… А мы свое доживаем. Жаль!.. Что-то я хотел тебе сказать…
— Тебе нельзя сейчас говорить.
— Это потом уже будет нельзя, а сейчас можно.
Завьялов осторожно тронул грудь, где мучительно, через силу трудилось сердце — редко, с перерывами выстреливало оно из своей обоймы, как солдат в минуту смертельного боя выстреливает последние патроны.
— А теперь просьбу мою исполни, Митя. Сена мне хоть клок принеси. Подышать сеном хочу… родными покосами… родным… зайди к Насте. Ступай… Ждать буду.
Насти дома не было.
Дмитрий зашел в контору домоуправления — спустился по лестнице в подвал с сырым коридором, где тускло горела лампа.
Одна из дверей в коридоре была распахнута. Дмитрий заглянул. В низенькой комнате с бетонированным потолком сидел за столом мужчина в кепке и в ватнике, что-то писал.
— Мне бы электромонтера. Настю, — сказал Дмитрий.
Мужчина выписывал что-то из толстой домовой книги, отложил ее и взял другую, такую же толстую, в желтой, поистершейся, залитой чернилами обложке.
— В соседнем помещении, если не ушла, — сказал наконец он.
Комната за тонкой фанерной перегородкой. Настя слышала, как спросили ее, и вышла в коридор.
— Вы ко мне? — спросила она Дмитрия.
— Настя?
— Да.
Вот она какая! Невысокая, ладная, лицо в утренней свежести. Косынка на мглистых волосах.
— Можно вас на минутку? — сказал Дмитрий.
Они поднялись по темной лестнице и вышли из подъезда в тень старого тополя на белесо-ярком от солнца, пыльном дворе.
— Я сын Завьялова.
Она быстро взглянула на него и вдруг радостно встретила его глаза.
— Похожи-то как!
— Отец в больнице.
— Что с ним?
— Сердце.
— Как же это? — проговорила она.
— Сенца просил, хоть клочок.
— Я сейчас, — торопливо сказала она и побежала к подъезду.
Дмитрий ждал ее. Мог бы и уехать, да ведь отец хотел, чтоб она помогла.
Он прошелся от тополя к забору, вернулся. За забором чадила труба.
Она вышла из подъезда. Заспешила к Дмитрию.
— Где же мы сено найдем? — спросила она.
— Не знаю.
Они остановили такси.
— За город, — сказала Настя шоферу. — Только скорее. Больной ждет.
Когда Дмитрий сел, шофер тронул и быстро погнал машину.
— Ты сказала, куда нам? — спросил Дмитрий Настю.
— Да. Когда же с ним случилось? — спросила Настя.
— Ночью.
— Я видела, у вас долго горел свет.
— Разговаривали. Все вроде бы было нормально. — Но про себя Дмитрий пожалел, что сказал про Соню…
Дмитрий искоса посмотрел на Настю. Сидит, задумалась. По лицу ее, по косынке мелькали солнечные блики. И от этих вспышек лицо ее то как-то ясно открывалось, будто в ней самой что-то сверкало, то гасло, и тогда видел он что-то скорбное в ее рябиново-свежих губах.
— Счастливый, — сказала она неожиданно.
— Кто? — не понял Дмитрий.
— Твой отец. Люди его любили. Помню, как ждали его в деревне. Все ждали.
— И ты?
— И я. Многих своих сверстников забыла, а его помнила. Встретила вчера, а он все с такой же душой.
— А годы?
— Что прошли? — спросила она.
— Нет. Его годы?
— И закат бывает прекрасен. Копна!.. Копна!.. — закричала вдруг Настя и попросила свернуть на узкую песчаную дорожку в лугах.
Среди скошенного луга темнела копна.
Дмитрий побежал туда.
Настя и шофер стояли возле машины.
— Кто же больной-то? — спросил шофер.
— Его отец.
— У меня вот брат больной тоже был. Белого налива захотел. Белый налив — и все тут. Привез я ему белый налив. Взял он, вцепился в яблоко — и иссосал. Слабый сам, и сосать-то сил нет, пот ручьем по лбу льется. Иссосал и отвалился на подушку, руки раскинул. «Конец!» — думаю. Нет. Заснул сразу. С того дня и оживать начал. И сейчас жив… Что-то вот такое бывает!
Дмитрий вернулся с охапкой сена, еще мягкого, вялого, с пьянящим запахом.
В машине Настя сняла косынку, расстелила ее на коленях.
— Давайте сено, а то растрясете все. — И с шорохом связала его в узелок.