Подожгли они избу. Вмиг пламенем занялось.
Он на крышу выскочил, пополз к тому краю, что к огороду. Немцы — туда, ждут: спрыгнет сейчас. Живым взять хотели.
Он — назад, в дыму скрылся. Погиб?.. Сгорел?.. Нет.
В огород упало с крыши что-то огненное… Он! Бросились туда немцы. Метнулось огненное — взрыв раздался. И видела я, как это огненное в темноту кинулось, в мою сторону. Это и было его счастье.
Вот и все.
А потом прошел слух, что Семенов в избе был. Вырвался из огня, но погиб. От дороги стрельба слышалась.
— Так в избе отец был? — проговорил Дмитрий. — Постой… Постой… А кто же стрелял у дороги.
— Я… Автомат-то у Семенова взяла. А потом бросила и — бежать к лесу. Схватили тогда меня. Расстреляли бы, да наши спасли. Увидела волю — кинулась в березы, в поросль, и обнимаю, и целую эти охапки листьев, а в них солнце так и брызжет… Солнце в листьях целую… Так хотелось жить и мне, и Алексею Ивановичу. Нам на всю жизнь это солнце в листьях. А Семенову славу вечную воздали мы за его подвиги.
— И ты не сказала отцу про автомат? — перебил Дмитрий.
— Зачем? Он и сам никому не говорил про этот свой бой.
— Почему?
— А потому, что этой-то скромностью был он выше своего подвига, — человек был! За это и любила его. Всю жизнь любила его — человека! — сказала Настя и остановилась, будто опомнилась, а потом вдруг пожалела: — И вчера не сказала ему. Знать бы… Прощайте!
— Куда же ты? — остановил ее Дмитрий.
— Пора мне. — Она быстро перешла улицу, мелькнула под фонарем и скрылась в темноте.
Пораженный Дмитрий никак не мог связать воедино: отец, Настя. Война и трагедия и солнце в листьях. Как все это понять?
После похорон Завьялова девять дней прошло, Настя не появлялась.
Дмитрий застучал в дверь ее квартиры. Открыла соседка.
— Настя дома? — спросил он.
— Нет ее. Уехала.
— Куда?
— Сказала, в деревню к себе.
— Давно?
— Вчера. Чемодан схватила — и на поезд. Все бросила. Что случилось? Да вы зайдите.
— Значит, уехала, — проговорил он.
На машине Дмитрий доехал от станции почти до самого Шафранова. Слез за мостом.
Шофер, паренек в берете, показал из кабины, как пройти.
— Прямо по дороге. Рукой подать.
— Берегом ближе, — подсказала женщина, сидевшая в кузове.
Другая, помоложе, подхватила:
— Может, проводить?
Машина тронулась — женщин качнуло, они засмеялись, молодые, веселые, в цветастых, с красным платках, и эти платки долго пылали среди чистого березового леса.
Дмитрий выбрал тропку вдоль реки. На той стороне заливные луга нежила голубая дымка. Да это же лен, лен цветет!
Что-то светлое вдруг вспыхнуло на том берегу. Дмитрий остановился… Настя в белой кофточке стояла в траве, у самой воды.
— Настя!
Через реку глядели они друг на друга. По ее ногам в траве и по легкой ситцевой юбке пролетали от реки отблески быстрины.
— Березку-то в гильзе оставили? Пропадет ведь, — сказала Настя.
— Не пропадет! Привез я березку.
Там, где с опушки раскущивался можжевельником лес, посадили они березку, речной водой полили ее.
Дмитрий посмотрел на развороченную ножом гильзу и далеко отшвырнул ее.
Березка робко топорщилась среди волнившейся травы.
Вырастет тут. На просторе будут зацветать сережками ее весны, закропит заря по траве, что приютила сейчас деревцо в теплом, зеленом шуме родной земли.
1966 г.
НЕ ОДНА ВО ПОЛЕ ДОРОЖЕНЬКА
Повести
КРАСНЫЙ ДЕНЬ
Не знаю, с чего начать эту историю, в полной я растерянности, даже лихорадит меня, не могу ни о чем думать, как только о том, что я узнал.
Все началось с безумной моей надежды найти Катю Максимову… Нет, нет, не с этого все началось, а раньше еще — с первой моей встречи с ней; такая уж была судьба — встретить ее и потерять.
Много лет прошло с тех пор, а я не могу забыть ее; особенно осенями, когда рано тускнеет свет и ненастно на душе. А иной раз на миг засеребрится все вокруг от солнца, и вдруг покажется, что такой день уже был когда-то. Люди кругом, и я среди них, бывает, гляжу, задумавшись, через забрызганное дождем окно трамвая в прошлое… Там Катя!
Перед самой войной уехала она к тетке в деревню, и я больше не видел ее, не вернулась.
Горит в ее окне свет, но там живут незнакомые мне люди. Я часто поднимаюсь на пятый этаж к ее двери, стою с растревоженно бьющимся сердцем и чуть заслышу шум — ухожу. Здесь я всегда прощался с Катей, провожая ее до этой двери. Неужели это было когда-то?