Сейчас! Сяду на любой поезд — только бы ехать.
Собрался я быстро: в полевую сумку положил полотенце, мыло, зубной порошок со щеткой. Надел пиджак — он очень теплый — с большими карманами, в которые сунул я складной нож, спички и папиросы.
На кухне под ключом от своей комнаты оставил записку для соседей, чтобы не беспокоились. Подумал с минуту: не забыл ли чего? Документы с собой, деньги в кармане, в пиджаке блокнот и карандаш.
На улицах в полночный час тихо, пустынно. И только вокзал кажется шумным островом, где у каждого одна забота — уехать. Люди сидят на лавках: кто спит, кто читает, а вот уже и засуетились, тронулись на выход к платформе, от которой начинается путь на западный край страны.
Мой поезд уходит в четверть второго ночи, но билетов нет. По совету носильщика побежал на автобусную остановку.
Автобус стоял — шла посадка. Договорился с водителем.
— В проходе придется сидеть, — сказал он и сильным хлопком выбил из мундштука окурок, от которого по асфальту рассыпались искры.
Мне все равно. Он впустил меня через переднюю дверцу. Я сел на ступеньку.
Гам и суета наконец затихли, и автобус тронулся.
Он долго кружил по улицам, выбираясь к шоссе — на простор за городской заставой.
Я уставился в дверь перед собой. Ехать около шести часов, в Каменке буду на рассвете. Утром, как мне еще на вокзале сказал тот же носильщик, поезд пойдет в ту сторону.
За Москвой нас встретил дождь — захлестал по крыше и окнам. Вспыхнула молния — капли зажглись на стеклах. Раскатился угрожающий гул, и не успел он затихнуть, как треснуло над крышей, зашипело, все вокруг озарилось, и я увидел через заднее стекло мокрое шоссе, на котором отразился сине-зеленый зигзаг молнии.
Дождь зашумел еще сильнее. В лицо мне брызнуло: неплотно сомкнутые дверные створки пропускали засеребрившуюся влагу.
Дождь прекратился внезапно: автобус вырвался под чистое небо. Но долго еще издали мигало грозовым светом, воспламеняющимся из-под черных туч.
Сидеть мне было неудобно. Ломило виски от усталости и выкуренных папирос. Я вспомнил про постель в своей комнате. Ляжешь — и не спится: то слышно, как стучит в тишине будильник, то прогрохочет трамвай за окном, и чем дальше за полночь, тем труднее уснуть. Сейчас бы уснул и на голом полу.
Надо как-то приноравливаться: долог путь. Поднял я воротник пиджака, уткнул в колени голову. Дребезжала дверь, из щели тянуло ночной сыростью, чуть согретой остывающим теплом земли.
— Браток, — услышал я, — садись.
Люди потеснились, можно и сесть, но женщина с узлом у окна недовольно сказала:
— Ты бы, милок, на свое место его посадил, чем командовать, — выговорила она парню, который назвал меня братком. — Чай, не у себя дома.
Парень оглядел ее насмешливыми глазами, блестевшими из-под козырька кепки.
— Эх, мамаша!.. А еще в бога веруете: видел, как при молнии крестились.
— Не трепи помелом-то попусту, не трепи, чего не знаешь! Молод еще насмешничать. С девками вон зубы-то скаль! Забыли бога, а божеского ждете.
Она перекрестилась скрюченными пальцами. Платок повязан так, что лоб закрыт до бровей, густых и черных. Видно, перед отъездом в баньке побыла: маслится испарина на ее белом полном лице.
Парень сел рядом со мной, протянув к двери ноги в начищенных сапогах. Был он в сером недорогом костюме, в белой рубашке и при галстуке.
— А тут не хуже, чем в купе, — весело сказал он. — Я вам, мамаша, про один случай расскажу.
— Чего не побалабонить? Побалабонь, милый, послушаем.
— С вашего разрешения, мамаша. Весьма поучительный факт.
Как вот и вы, человека я одного без внимания оставил — такой факт… Не от людей, а от самого себя нет мне прощенья, словно бы что в душе своей я поуродовал…
Работал я шофером у себя в районе — на «козлике» начальство возил. Вот раз отвез я одного уполномоченного на станцию. Собираюсь назад ехать — женщины ко мне подошли, трое их было. Полсотни суют. Загрузили они машину разными мешками, сами сели. Человек подходит, плащ на нем, кепчонка. «Подвези!» — просит. И его и не слушаю. Кто он мне? Стоит, ждет, надеется, что посажу.
Развернулся я — и мимо него. «Всего хорошего, дядя!» — женщины из машины ему кричат, смеются.
От станции у нас до районного центра двадцать пять верст. Подбросил я этих женщин. Труда никакого, а полсотни в кармане. Сгружают они мешки, спешат, аж задыхаются, тою гляди надорвутся от своей жадности, растрепанные, злые — торгашки, как я понял.