Это в субботу было. А на другой день — выходной у меня — пошел я в деревню к себе.
Захожу во двор, у кадки с водой сапоги обмываю. Вылетает мать, радостная такая. «Сынок, — говорит, — а кто в избе у нас — Павел Иванович!»
Чую, и у меня заколотилось сердце от радости. Павел Иванович — он жизнь мне спас в сорок втором году. Мне тогда пятнадцать было. Заболел я воспалением легких. Жар, бред. Как мать рассказывала, без сознания я был. Зашли случайно в избу к нам партизаны обогреться. Мать в ноги к ним. «Родименькие, сынок помирает. Помогите!» Ушли они и вскоре прислали врача своего партизанского — Павла Ивановича. Лечить он меня стал. Целую неделю от меня не отходил. Немцы в избу, а он за печь — за печью стоял. Вы́ходил меня. Ушел — и с той поры не слышали мы о нем ничего.
И вдруг навестил. Кинулся я в избу. На пороге стал как вкопанный. Он!.. Тот самый человек, которого я на станции в машину не посадил.
Каково мне было, можете себе представить! Даже и не скажешь, как я перед ним оподлился. С того раза и каюсь, мамаша.
— Ты и кайся, милок, а я тут при чем!
— Да уступи ты им место, мать, — сказал кто-то.
Я встретил взгляд больших темных глаз мужчины в гимнастерке. Сидел он неподалеку, положив на костыль крупную белую руку.
— Уважь их, мать! А сама на пол садись. Герои! — произнес он и, оглядев парня, повернулся к окну, заскрипев костылем.
Не помню, как я заснул, склонив на колени голову. Приснилось мне, что я куда-то падаю… Раскрыл глаза — автобус остановился, дверцы растворены. Все собираются, увязывают вещи. Неужели приехали?
Я спрыгнул на землю. Темно, тихо, в черном небе ярко искрятся звезды. Слева, за площадью, светлые окна вокзала — ворота города.
— О, господи! — услышал я за спиной тяжкий вздох. Та женщина никак не оторвет от земли узел.
Я взвалил узел себе на спину и пошел к вокзалу. В вокзале она села на лавку и все смотрела на меня, как я воду в буфете пил, как читал газету.
В вагоне местного поезда просторно, светло от солнца, которое малиновым шаром поднялось над лугами, затопленными в ложбинах туманом: роса на травах и на кустах сверкает в гущине листьев. А вдали, где лес, уже засинелась глубь между плывущими облаками; медленно отставая от поезда, летели в той дали птицы.
Я сидел у окна. На столике — сала кусок, от которого мужчина напротив бережно отрезал сочные, пахнущие чесноком пластинки и ел, откусывая хлеб от ржаной горбушки, руки его слегка тряслись — тяжелые, иссуровленные руки в черных, похожих на порох, крапинках.
Поев, он убрал сало в брезентовую сумку, закурил махорку, такую душистую, что я не вытерпел — попросил на закрутку. Он выложил передо мной кисет и бумагу. Когда я похвалил махорку, он сказал:
— Собственного изготовления. Приятственно для окружающих весьма и кашля не дает. Доктор у нас — так и тот, хоть и не курит, боже упаси, а с рыбалки в воскресенье возвращается — мимо моего двора не пройдет: приворожила его моя махорка — на крыльце одну выкуривает для удовольствия. Весь секрет — полгорсти сухого донника, травка такая есть медоносная, а то и буркуном зовут, желтыми цветами цветет. Изобильная, впрочем, трава: по два укоса за лето дает. Вот и секрет. По секретам ходим.
В вагоне потемнело от близко подступившего к полотну леса. Замелькали белые стволы берез среди осин и орешников, окутанных тающим паровозным дымом. И снова открылось солнце за лугом, на котором, глазея на поезд, стояли косари — четверо мужчин и женщина в голубой с черными цветами косынке.
Мчался поезд, грохотали под полом колеса, с шелестом разносилось по лесам эхо.
За окном опять косари в распоясанных, темных от пота, мокрых по грудь рубахах. Парок вился и от рубах и от скошенной травы, лежащей охапками перед некосью, разъярченной белыми ромашками и багровыми клеверами.
Под полом прогудело — миновали мост над рекой с темной неподвижной водой, на глади ее две белые кувшинки, а неподалеку сидела на песке девушка, повернувшись к нам загорелой спиной.
Прошел проводник с подносом, заставленным стаканами с чаем. Я спросил: скоро ли Подрезково?
— Как приедем, так и будем. Объявлю, гражданин. Сидите, не волнуйтесь, чай подам — чайку попьете.
Чай был густой, крепкий, припахивал березовым веником.
— В само Подрезково едете? — спросил меня мужчина напротив, размешивая в стакане сахар.
Я сказал, что мне нужна деревня Желанье.
— Прямой смысл в Одинцах сойти — до переправы три версты, а от Подрезкова двенадцать. Машины там редко бывают, все равно на переправу пойдете. Вот через остановку и сходите. Разъезд будет, а следующая — Одинцы. Дорога одна, за лесом и переправа. Кстати, и махорочки моей передадите Мильгунову, паромщику. Давно не видел его. Вот водяной: от своей реки — никуда.