Он высыпал почти всю махорку, завернул ее в газетку и хитро подмигнул мне.
— Пусть-ка угадает, от кого. Вот и сосватал вам прямую дорогу. В тот край только так и добираются — через переправу.
Дорога, по которой я шел к переправе, лесная, сумрачная, с бревенчатой стланью военных лет, заросла вереском с крупицами лилово-розовых соцветий. У перемостков, где немигающе чернела натекшая из мхов вода, брезжили бирюзовым цветом незабудки. Нежно-грустным, тонким запахом веяло от них в этой невыветриваемой, влажной, как пар, духоте леса. Вокруг стволов с натеками смолы разрослись черничники, виднелись среди них с каравай величиной бурые шляпки боровиков.
Над дорогой синее небо, синева глубока и спокойна. Кажется, я один на этой дороге, среди леса, под этим небом. И вдруг мне представилось, что на земле всегда только радость, что и не может быть ничего, кроме радости, под этим синим спокойным небом — так тихо и хорошо вокруг.
Не по этой ли дороге ехала тогда Катя? Ехала и не знала, что ждет ее. И через ручей, верно, она переходила; вода быстрится от ключа под березой с искривленным стволом.
Я нагнулся над ключом — хотелось пить. Вода ледяная, хрустально-чистая, с голубоватым отливом, но дна не видать: дно прячется под корнями.
Я вышел на большак, который и вывел меня сразу к переправе. Большак тут расширялся, колеи были исковерканы, из затвердевшей грязи торчали бревна и жерди. Слева — сторожка с соломенной крышей и оконцем на дорогу, которая у орешников круто сворачивала к парому, черневшему в синей бездони отраженного в реке неба. На том берегу продолжался прерванный рекой путь — большак там полого поднимался к лесу.
У входа в сторожку, под кустом лежал на полушубке мужчина с кучерявившейся черной бородой. Тень от меня упала на его лицо, и он поднялся, потягиваясь, так что плечи его захрустели, зевнул, оглядывая меня.
— Садись, — показал он на валун в траве. — Куда ехать-то?
— В Желанье, — ответил я.
— Есть такой пункт. Прежде туда все за хлебом ездили: родился у них хлеб. Что ж, туда завтра, если какая машина будет. А сегодня воскресенье — затишье. Склады и базы закрыты — некуда и ехать.
Я сел на камень и поглядел на ту сторону:
— Может, пешком пойти?
— Твое дело, — сказал паромщик. — Сорок верст отсюда. Ты что — лошадь? Да и дорогу не знаешь. Сиди. И попутчик есть — из газеты, корреспондент, тоже машину ожидает. Рыбу пошел удить.
Он показал на стоявшие перед порогом ботинки со сбитыми каблуками и опять потянулся, зевнул.
— К дождю, что ль, морит? Пойду ополоснусь, извини.
Спустившись к парому, поплескал в лицо водой, заодно и напился из реки. С мокрой бороды его потекло на рубаху.
Паромщик вернулся, вынес из сторожки топор и стал точить его на камне.
— И подвод не будет? — спросил я.
— Не дежурил я вчера, уважаемый. Жена тут моя командовала. Возможно, какие и были подводы с той стороны. Да что тебе не сидится? Горит, что ли, там? Один в гости так-то ехал, в отпуск, в мае еще. Сперва, это, скис, а потом и уха пошла, и водка. Гуляет, песни орет. «Я, — говорит, — хоть порезвлюсь на воле». Целую неделю резвился. Насилу увезли.
Я вспомнил про махорку, которую дал мне мужчина в поезде.
— Мильгунову гостинец просили передать, — сказал я.
— Мне? Вот чудеса! — Он осторожно развернул бумагу с махоркой. — Да от кого ж это?
— Не знаю. Сказал: «Как закурит моей махорки, так и угадать должен».
Он свернул цигарку и, закурив, внюхался в дым.
— Амельяныча махорка, — сказал Мильгунов, глаза его еще ярче зазеленели от слез; так он был растроган. — Вот спасибо! Такая махорка только у него — свой сорт. Где ж ты его встретил?
— В поезде вместе ехали.
— Куда-то, знать, ездил. Вот человек — кузнец, печник, по столярной части хоть куда. Всякий цвет-корень знает, на какую болезнь употреблять. Так-то, уважаемый… Пойду потружусь. Удочки за сторожкой в лопухах лежат — коли развлечься надумаешь. Вон и корреспондент замолк, как работу себе у реки нашел, а то прямо кипел. Борзиков фамилия — не слыхал? Направлен зачем-то.
Через минуту я услышал стук топора, треск и шум падающих за дорогой олешин.
Без всякой охоты достал я из лопухов удочку, все еще не решаясь, — оставаться тут или идти. Посмотрел на ют берег в мутно-голубой дымке. Что там меня ждет?