Я положил удочку назад в лопухи и пошел к Мильгунову. Он стланил дорогу нарубленным олешником.
— Перевезите меня. Пойду, — сказал я.
— И то дело, раз не сидится. Да на то они, собственно, и ноги, чтоб транспорт не перегружать.
Он перевез меня на ту сторону и, как только я вышел из лодки, Мильгунов сильно оттолкнул ее шестом от берега.
— Реки держись! — крикнул он мне с середины реки. — Верст десять прибавится, зато не собьешься. Прямо к Желанью и выйдешь!
Шел я всю ночь по тропке справа от реки. Река то отдалялась, и ее не было видно за черневшими кустами, то вдруг под обрывом бледно светлела вода.
Лишь раз присел я у копны; отдохнул и переобулся. С противоположного берега из деревни доносились тренькающие звуки балалайки: там, видно, гуляли, там было счастье, и гуляло-то оно под три струны. Да потому, наверное, и счастье, что звенели три струны в тишине, в родных полях.
Утром показались дворы перед раскустившимися на гари березами. Среди зелени берез, как факелы, пылали розово-красные цветы иван-чая. В избах еще топились печи — над трубами ручьились в синее небо дымки, свежо пахло рекой и хлебом.
Уж не Желанье ли это?
Неподалеку от реки кто-то застучал вальком, удары плотно, резко и чисто отдавались в лесу на той и на этой стороне реки. Я увидел женщину. Стоя по колено в золотившейся от солнца воде, колотила вальком белье, распластанное на камне. Когда я спустился на берег — на песок с черными углинками, — она обернулась, загородилась рукой от солнца.
— Что за деревня? — спросил я.
— Желанье, — ответила она.
Желанье!.. Я пришел сюда, я отыскал это место сперва на карте — там была точка, а тут — раздолье: и зеленый свет трапы, и даль с бьющимся стрекотом, и река, в которой стояла женщина. Я глядел на нее, и она внимательно глядела на меня из-под руки, с которой капало, — вода в реке от этих падающих капель зажигалась, вспыхивала.
— Не знаю, как и спросить вас, — сказал я. — До войны девушка сюда приезжала — Катя Максимова. Мне бы тетку ее надо повидать.
— Евдокию Ивановну? — сказала женщина. — Максимова она и есть — дочка Ивана Даниловича Максимова. А как замуж вышла на Успенье в двадцать восьмом году, то стала Шумилина по мужу. Иди, золотко, вот прямо по этой стежке.
Она поднялась на раздол и показала на третью от края избу с зелеными наличниками.
Перед избой сидел мужчина с коротко стриженными гладкими и черными, как вороново крыло, волосами. Нагнув голову, он отбивал молотком косу на бабке, которая была вставлена в бревно завалинки.
— Хозяйка дома? — спросил я его.
— Авдотья, к тебе! — крикнул он.
— Да ты скажи, чтоб в избу шел, — донеслось через раскрытую дверь.
В избе было жарко от топившейся печи. Хозяйка смазывала гусиным пером пышки на столе. Она взглянула на меня с улыбкой.
Чем-то напоминала она Катю, не могу даже сказать, чем. Угасла давно молодость этой женщины, лишь глаза ее все еще синели, и в них-то, как сквозь вечерний сумрак, проступал передо мной образ Кати. Я поразился, когда увидел на стене хозяйкин портрет времен ее юности; так тетка и племянница были похожи друг на друга, будто природа с непостижимой тайной вновь повторила человека, чтобы испытать его в другой судьбе.
Она сказала, что Кати нет, погибла Катя… Так я и сам думал: и все-таки поверить не мог, что ее нет.
Я вышел из избы и остановился в замигавшем передо мной мраке.
Потом я увидел калитку в плетне, прошел в сад, сел на бревно за чуланом. Печальной была тишина, печальна и гарь с кустами — все здесь было для меня печальным. Зачем я приехал сюда?
— Вот дура баба! — услышал я мужской голос. — Ты хоронила ее? А не хоронила — чего болтать пустое? Тебе на меня «похоронную» прислали: погиб, и на могиле ты моей была, а я пришел.
— Жив, потому и пришел.
— А я тебе скажу: не тронь, раз человек верит!
Евдокия Ивановна тихо подошла ко мне.
— Иди-ка в избу, в прохладок. Да не тужи, — сказала она и, вздохнув, хлюпнула носом. — Что минуло, того не вернешь. Обозлился на меня мой за правду-то. «Что ж, — думаю, — будешь ты за напрасной надеждой гоняться». Другую найдешь Катюшу. Кто она тебе? Или жена была? И то удивляюсь, что помнишь. Нынче и живых-то жен забывают.
— Как было все, расскажите!
— Какой тут рассказ, — Евдокия Ивановна села рядом со мной на бревно. — Три недели она у меня погостевала, вдруг война. И теперь страшно вспомнить про тот день. Андрей мой отбывал военные ученья в Хабарове, еще с апреля на ученьях был. Щемило сердце. «Не прощусь, не увижусь», — думаю. Вывела с колхозной конюшни коня, верхом да в галоп. Катюшу здесь за двором приглядеть оставила. Она, скажу, в войну не верила. Не верила, что люди пойдут убивать друг друга: не решатся, мол.