Дебрево увидел издали: деревня стояла на горке, залопушенной по размытым склонам мать-и-мачехой.
Я слез с велосипеда и, увязая в песке на дороге, поднялся к крайним дворам.
Деревня небольшая, тесная: избы скучились по одну сторону от дороги, за которой крутой спуск к реке. Берег заболочен — весь в зарослях рогоза.
Василий Черников — знакомый Евдокии Ивановны, жил на краю деревни, работал счетоводом. Дома его не оказалось. Застал я его в правлении. Когда я вошел в тесную комнату, оклеенную обоями, из-за стола встал молодой парень с красивыми, как у оленя, глазами.
— Так вы из Желанья? — спросил он меня и протянул левую руку: правая его рука была скрючена в кисти.
Когда я изложил ему свою просьбу, он закрыл несгораемый ящик, стоявший на полу, надел китель с гвардейским значком и сказал:
— Что, сразу и проследуем на место боя?
На краю деревни Черников остановился перед горбатым камнем с рябинками от дождей, которые, должно быть, уж тысячу лет секли его.
— Здесь! — произнес Черников и показал на заросли мари в кроваво-красных крапинках.
Неужели здесь, вот на этой земле, сражались люди? Среди них была и Катя. Голос ее слышала эта земля. Вот и пыльная дорога, спустившись с горы, ровно протянулась среди полей. Сколько вокруг земли, а выпало биться на этой околице. Простая земля с травой, как и всюду, лишь у камня трава была гуще, и ярче были на стеблях мари кроваво-красные крапинки.
Я вырвал пук травы, наскреб пригоршню земли. Она рассыпалась у меня на ладони — суглинок с песчинками, с порошинками угля, с корешками, может быть, той самой травы, на зелень которой смотрела тогда Катя, — теперь прах ее был в этой земле.
Их было немного, но они сражались весь вечер. А ночью, говорят, когда немцы двинулись по дороге, снова ожесточился бой, выстрелы слышались еще долго среди горевших изб.
— Все тут и погибли? — спросил я Черникова.
— По всей видимости. Правда, у реки одного убитого нашли в обгорелой гимнастерке. Решили, что наши к реке прорвались — на берегу тоже была пальба. Что стреляли у реки — это я и сам слышал. Мы как раз там в камышах с матерью прятались. Думается, последняя была схватка. После такого боя — я сам потом воевал — знаю: кому и прорываться-то. Вот тут, где стоим, три года ничего не росло, все выжжено было. Когда в деревню на второй день зашли — черно кругом, из земли дым стелется. Здесь вот валялся покореженный пулемет. А рядом сумку нашли, полуобгорелую, в которой и обнаружили то письмо. Катя Максимова — про нее лишь известно. Кто остальные? Верно, считают их пропавшими без вести. А весть — вот она! Сколько тут немцы своих положили! Женщины у нас говорят, что вон с того поля по ночам иногда стон слышен: кости, мол, немецкие по родине стонут.
Подошел старик, положил руки на палку, задумчиво опустил белую голову.
— Немцам дорога была нужна, — продолжал Черников, — а нашим нельзя было пустить их на эту дорогу. И сошлись… Стрельба, крики… Я тогда мальчонкой был, посмотреть хотелось. Видел я потом у реки убитого, в обгорелой гимнастерке и в обгорелых ботинках. Лицо его речной водой обмыли — молодой, лет двадцати, брови черные. Лежал на песке в трех шагах от реки.
Я подошел к краю обрыва за камнем. Внизу — закоревшие комья глины и трещины между кустов полыни, от которой горьким жаром пахну́ло мне в лицо.
Я слышал, как старик полюбопытствовал, спросил про меня:
— Кто такой?
— Это друг девушки, которая здесь погибла, — негромко ответил Черников.
Погибла!.. Это, значит, я никогда больше не увижу ее.
К вечеру я вернулся в Желанье. Евдокии Ивановны дома не было. Хозяин встретил меня; усадил за стол, застеленный белой скатертью, принес с огорода свежих огурцов, от которых пахло росой и укропом, нарезал ржаного хлеба, домашней колбасы и поставил бутылку перцовой.
— Это по распоряжению моей Ивановны, ради гостя, очень ты растрогал ее.
Он сел напротив меня, налил в граненые лафитники.
— Пора бы, кажись, и вернуться хозяйке. Корреспондента повезла в соседний колхоз. Евдокия Ивановна у нас, так сказать, деятель, член правления. Что ни командированный, то к нам. Одного не успеешь спровадить — другое лицо в дверях приветствует. Живем вдвоем, а хозяйство на пятерых содержим, не вру, истинный крест. Одних кур, мать честная, целый взвод. Как загалдят ни свет ни заря — куры кудахчут, петухи орут на разные голоса, дерутся — пух столбом. А в сенцы заскочат — тут и чугунки и горшки — вся посуда летит, грохот, полное сотрясение.
Вот и поспи в такой обстановке. Беру тогда удочку — вроде бы на рыбную ловлю, а на самом-то дело на реку под кусты досыпать бегаю.