Я сел возле него на старую покрышку от машины. Спешить мне некуда. Поезд на Москву будет лишь вечером, да и кто ждет меня дома?
Задумавшись, глядел за реку — там люди, с которыми сдружился. Когда снова увижу их? Пройдет, верно, эта грусть еще не остывшего прощания, и я позабуду про них.
Целую неделю пробыл я в Желанье: чего-то все ждал, какую-то радостную весть, чуда. Но так ничего и не случилось.
Перед отъездом я вновь прошел по Катенькиным местам: показала мне их Евдокия Ивановна. Был на реке за деревней — на косе, чуть просвечивал песок под темной водой с листьями кувшинок.
Постоял я тогда и за чуланом под березой. Катя ее посадила. Выкопала в лесу побег с корнем и посадила тут. Теперь береза выше дома, то зашелестит с мягким всплеском листва на ее поникших ветвях, то утихнет, и тогда слышно, как зудят пчелы: манит их сюда в жаркий день сладкая, падевая испарина на листьях.
Попрощался с хозяевами. Евдокия Ивановна поцеловала меня.
— За Катюшу тебя, родимый! Да не скучай…
— Погостевать приезжай, всегда рады будем, — сказал Андрей Петрович, и, когда машина тронулась, увидел я в его глазах и в глазах Евдокии Ивановны слезы.
И вот Катя снова звала меня. Неужели мертвые так зовут!
Подыгрывая себе на балалайке, негромко пропел Мильгунов и засмеялся.
— Ишь ты, лешие!.. А я тогда горевал за тебя, малый. Только ты ушел — гудит машина из геологоразведки. Корреспондент и уехал. Сочинение его в газете не читал?
Мильгунов принес из сторожки газету, от которой с края осторожно оторвал бумажку на завертку.
— Говорят, тут один человек ходит — любушку свою ищет. На войне она потерялась, где-то в наших краях. Вот почитай, — сказал он и снова с ласковой мягкостью зазвонил по струнам:
Горе его, что забыть не может, — проговорил он. — Если правда, что говорят. А то ведь и прискажут.
Мильгунов тихо наигрывал на своей балалайке, а я читал рассказ.
Не стану пересказывать его содержание: все здесь было похоже на то, как я приехал узнать про Катю. Так она и в рассказе звалась — Катя. Не иначе, как Евдокия Ивановна рассказала корреспонденту, ведь он был в Желанье.
Я дословно запомнил конец рассказа:
«Он стоял возле ее могилы, опустив голову.
«Всюду я искал тебя. Наконец-то нашел. Спи, родная! Ты в бою недаром жизнь свою отдала», — подумал он и посмотрел на светлое здание школы посреди сада».
— Название-то какое — «Любовь», — сказал Мильгунов. — Хорошо! Да только уж очень скоро ободрился он, даже тоска меня забрала, ей-богу.
— Почему же тоска? — спросил я.
Мильгунов положил руку на струны.
— Почему тоска? Пример-то какой подают. Такими примерами и человека исказить недолго: зачерствеет он, жалости в нем не останется. «Спи, мама, недаром ты жизнь прожила», — подумает так и на новые сапоги посмотрит. Так выходит-то!
Без жалости нельзя. Я раз, помню, пришел домой выпивши, и крепко, — через порог никак не перевалю. Сыночек за руку меня взял: глупый, помочь хотел. Я как переступил — и на ножку ему. Побежал он от меня, ковыляет, как хроменький. Так меня и обожгла жалость. Схватил я его. «Прости, сынок! Прости, нечаянно я!»
После того раза на вино глядеть не могу. А то запивал: рухну, бывало, на топчан в этой вот сторожке. Трясут меня: «Перевоз давай!» А с того берега и не дозовутся. Дома жена бранит, плачет. Какая ей со мной была жизнь?
С тех пор пить прекратил категорически. Сам теперь не надивлюсь, как живем. Баба помолодела, захорошелась, посмотрит искоса на меня — играй, балуйся с ней. Гляжу я на нее и думаю: «Такую я тебя обижал, за дверь выталкивал». Признаюсь, на мороз даже бывало. Она в войну ждала, мучилась. «А ты, змей, — думаю, — чуть на бутылку ее не променял». Знаешь, каково ждать-то было?
Он свернул цигарку и подал мне кисет с вышитой на нем красной чайкой. Она, казалось, летела из последних сил на своих длинных, красивых, будто надломленных крыльях.
— Долгое время, уважаемый, обо мне и слуху-то не было. Угодил я в сорок первом в плен. Была такая осечка. Да чего на войне не бывает! В окопах врукопашную сошлись. Теснота — не размахнешься, сплелись и свои и чужие, давим друг друга, дыхнуть нечем. Росту-то я высокого, только распрямился, кто-то меня и огрел по голове.