Поднялся я, а кругом немцы, все в грязи, кровь сплевывают… Вот он и плен.
Привели нас в сарай — в какую-то деревню. Тут еще человек сорок наших было. Я еле дошел, спасибо одному товарищу: подмог.
Повалился на землю в сарае. В голове звон, голоса разные кличут, и так нехорошо, тошно, что места себе не найду.
День просидели мы, ночь, а утром выстроили нас перед сараем. Кто чуть стоял — раненых, — тех за дорогу оттолкнули. Остальных нас погнали, голубчиков. Не на запад, а в нашу сторону. Сперва по большаку шли, потом на проселок свернули.
Как очутились в лесу, тут из ручья попить разрешили. Что было! Одно слово — водица. Плакали даже люди: так изжаждались. Пью и не напьюсь, словно холодный воздух глотаю.
Присели и немцы в тени: разморились — жара несусветная.
Кому вода, а кому воля, где все твое. Ушли двое. Есть же ребята лихие. От ручья да за деревья. Немцы стрелять, а их и след простыл.
Обомлело у меня сердце: мне бы с ними! Вот как я жалел потом, что проморгал свой момент.
Пригнали нас на поляну в лесу. Тут уже люди работали — пленные, как и мы. Котлован рыли. Нас поставили вести просеку на большак.
Проработали недели две. Одна баланда — на кружку воды ложка муки. Долго разве протянешь? А тут еще комары последнюю кровь сосут. Каторга! Кору ели, шишки молоденькие на елках. От поноса валились люди. Вонь, зараза кругом, жижа кровавая.
Кто уж совсем исходил, не вставал, того немцы пристреливали. Проволокут мимо тебя человека в лохмотьях, живой еще. Знает он, куда волокут. Через минуту над ним уже землю притаптывают.
Видел я, как в барак, где охрана была, девушку провели. Верно, где-то рядом поймали.
«Эх, — думаю, — за сто верст это проклятое место обошел бы».
Окончательно я погибать стал. Чуть хожу и не верю уж, что это я — словно бы кто другой.
Посчастливилось мне, скажу. Дежурить мне выпало на кухне. Солдат там один постоянно за повара был. Девушку эту, пойманную, к нему определили.
Стали мы пилить дрова с ней. Едва-то я норму напилил, сел на полено. Гляжу на траву, а трава черпая. Сунула мне девушка что-то теплое в руку.
«Ешь!»
Пожевал я, и вот, дорогой, чую, как во рту клейкое с кислицей разлилось… Хлеб! Глянул, в руке у меня лепешка, в золе испечена, и угли в этой лепешке. Сроду я такого вкусного хлеба не ел. Вот тебе и ржаное зерно — мучица ржаная, не думал прежде, что такая в нем сила, — ожил я, воскрес.
Пошли мы за водой с этой девушкой. Катя ее звали.
— Катя? — повторил я, будто только и была на свете одна Катя.
— Да, Катя… Миланова. В Озерах помнят ее, да и я не забыл. Пошли мы тогда с ней за водой. Немец сзади с автоматом. Идем, а кругом такая яркость от цветов. Глянул в орешники, а там и воздух-то от листьев зеленый.
«Кто ж такую власть надо мной дал, над моей жизнью, — думаю. — Это же моя жизнь, я ее хозяин, и земля вокруг моя».
Развернулся я — ведром в немца пустил. В грудь попал — грянул он оземь.
А я уж в орешниках. Оглянулся, а она, девка, растерялась — стоит. «Что ж, — думаю, — особое ей приглашение надо, а может, ей и при кухне ладно?»
Кинулся по орешникам. Частый орешник. От пули он хорош, а бежать плохо. Не разбирал, конечно, месил все под собой.
На лужайку выбег. Перебежал лужайку — оглянулся опять: что с девкой, неужели так и осталась? А она по краю лужайки бежит. Обождал ее — секунду потерял, но зато вместе, вдвоем, другое совсем дело, как подхлестнуло что, как все равно друг другу крылья мы дали, и только душа риском замирает, вроде ты с высоты оборвался.
Стрельба поднялась — тревога: вой от сирены на весь лес. Жутко! А для них работа — человека изловить и на веревке вздернуть, за эту исправность и получку получают.
Выскочили мы из орешника — тут сразу река.
«Умеешь плавать?» — Катю спрашиваю.
Она без ответа ботинки снимает — поплыла. Я и свои ботинки в воду зашвырнул. Живы будем — босые дойдем, доползем.
Плавала она хорошо. На бок как легла — и пошла загребать. Чуть я за ней поспевал, саженками шлепаю, раз пять шлепну, а она с одного раза это ж возьмет — режет воду. Безусловно, выучена была.
Берег перед нами крутой, обрывом, негде и выбраться. По корням лезли. Скользко, сил нет. Но как человек за жизнь цепляется!..
Взобрался, на живот лег, держусь за какой-то ствол, а ноги висят: поднять не могу. Она там еще, внизу барахтается.
«Держись, — говорю я ей, — за мои ноги».