Сказала я спроста, а знать, истинная правда, что человека-то не узнаешь. Так и вышло с ней… Партизана она своей рукой убила, проклятая!
Вывели их — троих, к петле были приговорены. Они вдруг — бежать. Рассчитали: лучше пуля, чем в петлю лезть. Стрельба поднялась. Катька выскочила с оружием. Двое через плетень махнули — ушли, так посчастливило: из-под петли да на волю. А третий свалился от ее пули.
Жив еще был. Подбегла она к нему. Он ноги ей стал целовать, чтоб не убивала. А она ему в голову выстрелила. Пришла она вечером, как все равно пьяная, на постель повалилась, под накидку полезла. «Что-то, — говорит, — зябко мне?»
Глядеть я на нее не могла.
Замерещила ее мутная совесть. Вскочит ночью и стоит, стоит, слушает чего-то. А то на крыльцо выйдет, с тоски на луну глядит, как волчица.
В избе что-то скрипнуло. Мизгунчикова перекрестилась, и снова раздался скрип.
— По слухам, — совсем шепотом заговорила она, — ребеночек у нее был, девочка, и будто девочка от коменданта… Чуешь? Сама-то скрылась, а он ждал ее до последнего дня, как власти ихней тут кончиться.
Погнали их. Зашел он сюда с машины, карточку ее со стены взял, за шинель на груди спрятал. Только идти собрался, а тут снаряд на дороге упал. Затрещала моя изба, стекла посыпались. Он — бежать, и как об притолоку саданется!
Выскочил на улицу, в одной руке — фуражка, в другой — платок; к голове его прикладывает. Спешит к машине, прихрамывает: видно, в ногу ему от того удара отдало.
А куда Катька скрылась — никто не знает. Как в прорубь.
После разговора с Мизгунчиковой мне стало ясно, что Миланова — это какая-то другая Катя… Другая — да ведь и она тоже среди нас в школе училась, буковки выводила, руку друзьям подавала и вот этой же рукой убила партизана. А почему он ноги-то ей целовал, о пощаде ее просил? Было странно. Уж не выдумка ли тут какая?
Но что я так встревожен? Словно чего-то боюсь. Вдруг такой стала Катя? Нет, не смею так думать о ней. Все кончилось там, в Дебреве. Я ношу ее прах с собой.
Было уже поздно, когда я пришел в дом для приезжих — обыкновенную избу, в которой стояло с десяток коек, застеленных темными, немаркими одеялами.
Я выпил с сахаром кипятка из железной кружки и вышел на крыльцо. В небе искрились звезды, а вдали, в черноте, зияла огненно-красная полоса: в той стороне горел лес.
Дежурная тетя Даша сказала:
— Ай, звезд наросило! А там все горит…
— Это где же? — спросил я.
— А в Мархоткине.
Она села рядом на крыльцо.
— Да вроде бы против прежнего зарево меньше стало. Лес жалко. Какой лес! Там самые партизаны были в войну. Немцы туда и не совались. А раз настырились — пошли. На другой день возвращаются чуть живые. Не сладили, так на ком зло выместить? На бабах. Вы, мужики, воевали, у вас оружие было, а мы что — с голыми руками, да и руки детишками спутаны.
В тот раз, как они вернулись, немцы-то, ночью слышу я стук. Муж у меня в партизанах был. Стучат… Обомлела я, охолодала вся. Уведут в комендатуру, в подвал. Подолом не закроешься от них. Господи! Подхожу к двери. «Кто?» — спрашиваю. И слышу шепот: «Уходите, тетя». Открываю дверь — нет никого. Да уж не блазн ли какой? Я было к соседям. Герасевы соседи у меня были. Захожу. Их тоже через дверь предупредили. В ту ночь мы и ушли. А утром запылали наши избы — девять изб, да только там уж никого не осталось.
Тетя Даша ушла встретить приезжего, а я долго еще сидел на крыльце. Зарево вдали меркло, казалось отсюда — горит там фитиль, как сквозь закопченное стекло.
— А шепот тот, милок, как сейчас слышу, — вернувшись, продолжала тетя Даша, — такой, без страха, шепот, и словно бы девичий шепот был.
— Кто ж мог быть? — спросил я.
— Бесследна она, никто ее никогда и в глаза не видел, а говорят, да, знать, придумка какая-то, будто бы фамилия ее Максимова.
— Катя! — И я почувствовал, как в глазах моих горячо засверкал красный свет зарева.
Тетя Даша посмотрела на меня и поднялась.
— Милый, никак знаешь что?!
Ничего не ответил я тогда тете Даше: я и не знал, что ей ответить. Ответ я еще должен был найти.
Одну мысль подсказало мне сердце, и опять поехал я в Желанье. Там выпросил у Евдокии Ивановны Катину карточку.
Обратный путь — сорок верст на машине и десять пешком — позади, и вот я у переправы. Переехал на ту сторону на лодке.
Сеял дождик. Мильгунов был в сторожке, сидел перед раскрытой дверью и напильником натачивал зубцы — крючки для жерлиц.