В какую-то минуту, с жадной быстротой прочитал я письмо и не поверил в то, что было там написано.
«Дорогой мой, — снова заторопился я. — Сегодня вдруг узнала, что ты искал меня. Прости, не думала, что верный ты тем словам останешься даже и без меня. Помнишь, как ты сказал в Нескучном саду: «Катенька, я люблю вас»?
Так это неожиданно было, радостно, как от тех ранних цветов-подснежников, которые ты достал мне с обрыва.
Я думала тогда, что не так бывает, что любовь — что-то другое. А вот сколько лет прошло — слова твои не погасли, они еще ярче греют меня в эту ночь.
Как я рада, на всю жизнь рада за твою верность.
Тебе многое известно про меня. Скажу лишь, что после Озер пришла я в деревню Тайково — к Шелехову. У него могла укрыться и укрылась, и вот однажды узнала, что не стало командира отряда и комиссара: оба погибли. Они одни знали правду про меня… Но главное — не в этой правде, а в том, что все сделали для нашего общего дела…
После войны я уехала из Тайкова, училась, а теперь работаю врачом в Загорье, далеко от тех мест, где ты был недавно.
Шелехов знал мой адрес, и сегодня я получила от него письмо. Он рассказал про тебя. Прости, я думала, что ты давно забыл меня!
Живу не одна — с дочкой. Тоней ее зовут. Я нашла ее в лесу, возле убитой матери, еще в сорок первом году. Теперь ей уже почти столько лет, сколько мне было тогда, когда я стала ее «матерью».
Сейчас Тонечка спит, а я запечатаю письмо, выйду на крыльцо и буду смотреть в ту сторону, где Москва, где ты…»
…Не забуду я никогда день нашей встречи — наш красный день.
Было раннее утро, моросил дождь, когда я спрыгнул с поезда на станции вблизи Загорья, где жила Катя.
Возле путей, накрывшись от дождя плащом, стояли двое — девушка в капюшоне и молодая женщина с ворохом ярко-красных рябин. Пламень их осветлял ее лицо с плавным размахом бровей, которые как бы окрыляли красоту родных для меня глаз.
— Катя… Катенька…
1958 г.
СОЛОВЬИНАЯ НОЧЬ
Алексею Громшину казалось, что, не будь одной ночи, не было бы и этой истории, которая всю его жизнь как хмелем тягучим переплела.
Это была неспокойная февральская ночь.
Алексей приехал из города на свою станцию. Сидеть на станции не захотел. Только раскрыл дверь в светлое пятно каморки с кассой и жарко топившейся печью и сказал:
— Кто в попутчики до Высокого?
Попутчик нашелся — агроном Балмасов Игорь Николаевич. Вышли с ним, потоптался Балмасов на дороге.
— Ночь-то какая — жуть! Не иначе, как где-нибудь человека режут.
Балмасов вернулся, а Алексей пошел, хотя и с неохотой; раз решил уж, совестно было возвращаться.
Ветер в проводах посвистывал, а потом завизжало, черно сделалось кругом. Спешил Алексей: скорее вперед, пока дорогу не замело. Закоченел, едва до Покровки добрел. В какую-то избу постучал. Хозяйка вышла с лампой, впустила его.
Едва разделся, захмелел от тепла. Бросил на пол шинель и ничего уж не помнил: заснул.
Глаза раскрыл — утро! Топилась печь, сипели в огне поленья, пахло снеговой свежестью, и хорошо так дымком горчило. От снега на окнах голубоватый свет в избе.
Хозяйка, старая женщина в платке и в ватнике, стояла у печи, ворошила там, в зареве.
— Потревожил я вас вчера, мамаша, — сказал Алексей.
Он лежал на полу, у стены, раскинув длинные ноги. Руки — под головой. Лицо жжет и щиплет: надрало вчера снегом.
— Слава богу, что мимо не прошел в такую напасть, — сказала хозяйка. — Незнамо что над собой творите.
Раскрылась дверь. На пороге избы стояла девушка в красном капюшоне, тоненькая — лозинка весенняя, глаза затенены ресницами.
— Пришли? — спросила она и улыбнулась.
Пока он полой шинели смущенно укрывал свои босые ноги, девушка ушла.
— Кто такая? — спросил Алексей хозяйку.
— Наша учительница Полина Сергевна.
Утро было чистое, с оттепелью, с сенным духом от стогов за дворами, где и плетни замело. Села сорока на березу — просыпался с ветвей снег, заискрился розовой метелью.
За деревней Алексея нагнал Балмасов. Ехал он в санях с почтарем. Алексей подвалился к ним.
Балмасов в распахнутом пальто на меху, в бурках с желтыми кожаными союзками, на голове шапка пыжиковая, глаза голубые, как под хмельком, веселые.
— Покурить не будет? — спросил Алексей и выбросил из кармана смявшуюся мокрую пачку с папиросами.
Почтарь угостил самосадом. Развернул кисет — от руки пар после жаркой варежки. С хлебными крошками самосад — душист на талом ветру.