— А я вчера постучался к людям. Чайку попил малинового с жарким духом. С мороза — прелесть. Ну и спал же под вой этой самой вьюги, — сказал Балмасов. — Угораздило тебя, думаю. Или уж такой в твоей красотке порох, что к ней только по стуже и ходить, чтоб не воспламениться!
Почтарь засмеялся с сиплым кашлем.
— Мило́й вы человек, Игорь Николаевич.
— Милой! А вот бы твою сумку пощупать. Тысяч, поди, десять в ной.
Почтарь обернулся.
— На что они вам?
— Черт их знает, не мечтал!
— И не надо. Отец мой, бывало, скажет: «Не ищи, а радуйся, что ты живешь».
— Не ищи, так и не найдешь. Оно и ягодка в лукошко тебе сама не вскочит, — сказал Балмасов.
— А и с ягодкой, что без ягодки, — своего не минешь.
— Раз не минешь, так и вдарь, чтоб вся твоя карусель закружилась. А пока хоть клячу свою пощекочи, а то она уж совсем на оглоблях повисла.
Алексей глядел в поля. На самом краю неба, над белизною снегов — синяя, как из радуги, полоса.
«Красива, — думал Алексей о Поле. — Как я прежде ее не видел? А теперь опоздал, конечно, опоздал, и нечего на вздохи зря воздух переводить. Но вдруг — не поздно? Что бы такое сделать, хоть на миг внимание ее приковать». И он засмеялся, когда вдруг подумал, что, как мальчишка, возьмет да прыгнет перед ней с крыши в сугроб.
Приехали в Высокое. Балмасов пригласил Алексея к себе.
Снимал он комнату — горницу в пятистенке, у Франи Шелестовой. Третий год она без мужа жила: поехал на шахты работать — там и привалился к шахтерочке.
Франя накрыла на стол — огурцы поставила, яичницу с салом, берестянку с яблоками и мороженой рябиной — ледок на засохших, в зеленых крапинках листьях. Затускневшие испариной, краснели гроздья; в избе сразу посвежело от тающей холодизны, терпко, как спиртом, запахло рябиновым соком.
Балмасов бросил в рот щепоть ягод:
— Жилы, говорят, прочищает от всякой гари и копоти.
Франя куда-то засобиралась, зашла в горницу в пальто и в полушалке.
— Дела у меня, — сказала и попрощалась с Алексеем.
Он встал и крепко сжал ее руку.
— Расцеловал бы я вас, — сказал он восторженно, а она подумала, что пьян, раз так весел.
— Давно бы себе жену завел, а то, гляди, и опоздаешь к своему поезду. Придет другой — там девчатки молоденькие, что и радость, — место уступят, как престарелому.
— Человек не стареет в чувствах, — ответил Алексей. — Они, как листья: одинаково зеленые на старом и на молодом дереве.
Балмасов через окно посмотрел, как Франя прошла по улице.
— Вот идет женщина, и никто не знает, какая у нее страсть на душе. Я тебе скажу. Страсть ее — я, и это она, страсть ее, меня к поезду торопит. Но забывает, что в поезде она не одна. Там есть и другие женщины, и я, кажется, увидел случайно одну в окне. К такой я и сам на ходу прыгну, а коли разобьюсь — туда и дорога, если не сяду с ней рядом.
— Кто же она? — спросил Алексей.
— Узнаешь, погоди.
Балмасов стал закусывать. Руки его, большие и белые, по-мужски сильные, умело держали нож и вилку, которыми он резал и подхватывал ломтики яичницы с салом. Все это делалось быстро, ловко, с разговором.
— Ты вчера, верно, за труса меня посчитал? Не пошел, мол, испугался. Факт налицо. А бывает, по факту судят и даже на всю жизнь крест ставят за один факт. В общем-то мне все равно, за кого ты меня вчера посчитал. Я весело гляжу на тебя, на всех гляжу весело, не боясь, что какой-нибудь факт, как репей, за меня зацепится. Просто живу и работаю, получаю пособие в виде зарплаты на еду, на всякую там одежду. Ценю, особенно осенью, ночью, когда ненастье. Я даже счастлив бываю под этой крышей, когда кто-то на грязной станции сидит или бредет дорогой от дома… За дружбу, Громшин! Рад, что ты моралью меня не зализываешь. Я ее притоптал бы, эту мораль, потому что она, может, во всем и виновата, что я такой: только честно тружусь, на большее не способен. Увлекшись моралью, прозевал местечко под солнцем.
— Место под солнцем — наш луг, зорька с соловьями, — сказал Алексей.
— Твое умиление — ангельское. А между тем какой-нибудь подлец катит сейчас с любовницей к теплому морю, и ты дай ему дорогу. Я наблюдаю, терпеливо наблюдаю и ликую, когда им с хрустом сворачивают шею, и они потом иногда робко просят меня подвезти. Тут уж дай мне дорогу! Грязью обдам, а нет — плеткой врежу. Вот и сволочь — для одних, а для других — мило́й человек, и изволь кто постигнуть меня по фактам!..
Алексею пора было идти. День не так уж долог, а до дома двенадцать километров.
— А то побудь? Успеешь. Кто тебя дома-то ждет? Подушка! Она и у меня найдется.