Тоненькая и стройная Поля надела голубую шапочку; резина стянула голову, закрыла уши, и стало тихо-тихо.
Она окунулась и поплыла к той далекой среди моря скале. Плыть было легко. Она посмотрела вниз, в воду; там мигало что-то — подводные скалы. За ними — чернота. Страшно!
Легла на спину и теперь видела небо и чаек.
Вот и скала. Волны разбивались тут и шипели, крутилась стремительно пена в воронках. Уступы остры и скользки, заросли ракушками. Она устала, едва забралась на скалу, легла на ее теплую и гладкую вершину и удивилась, что оказалась вровень с обрывистым берегом, за которым расстилалась степь. Там, на обрыве, но не у самого края, а дальше, в степи, стоял человек в пылавшей от заката рубашке.
«Он даже и не знает, как красив отсюда», — подумала Поля.
Когда пляж уже опустел — только на пристани сидели рыбаки с удочками, — Поля вышла на берег. Море было сиреневым и алым там, где тонуло солнце.
Она поднялась на обрыв. Вот он, тот человек, которого она видела со скалы. Поля даже остановилась. У него была совсем седая голова и молодое, удивительно юное лицо. Художник стоял на коленях в пропыленной полыни перед подрамником, державшимся на каких-то кольях с корой.
Все купались и загорали на песке и камнях, а он работал, и так каждый день. Поля проходила мимо него к морю — уплывала на ту скалу, ложилась лицом к степи. Что он там писал на своем холсте в выжженной степи?
«Неужели так счастлив своей работой, что ему ничего не надо, кроме работы? — думала Поля. — Почему он совсем седой? Верно, что-то было в его жизни?»
Как-то в столовой она услышала разговор о художнике.
— Что он там малюет? — спросила женщина с знойно-темным от загара лицом.
— Я видел, — ответил ей мужчина, сидевший за столиком напротив. — Какая-то бездарная жидкость, изображающая море. Можно только удивляться его упорству и, я бы сказал, даже его счастью, которое бывает от заблуждения или микроскопических потребностей, как вот у этой мухи: впилась в сахарную песчинку и счастлива.
— Вы злой, — сказала Поля и покраснела, ей стало стыдно и за себя, что могла так сказать, и за людей, которые, пережевывая еду, спокойно оскверняли человека.
— Девушка, выпейте валерьянки. — Женщина, затеявшая разговор о художнике, уничтожающе-брезгливо посмотрела на ее ноги. Но ноги были стройные, загорелые, на них чисто поблескивала морская соль.
Поля стремительно встала и покинула столовую.
В последний день отпуска она простилась со скалой и с морем. На память взяла из воды плоский камень с матовыми, голубыми жилками.
Она еще стояла в воде, когда он неожиданно сошел с берега, бросился в море и сильно поплыл к той скале, поднимая над волнами сверкающие на солнце руки.
Теперь она поднялась на обрыв. Как обидно: сегодня ей уезжать!..
А вот и подрамник на кольях. Что там?
На холсте кусок корявой и сухой земли, с пропыленными кустами полыни и цикория в голубых цветах на серо-зеленых стеблях, с охапками свившегося донника — край степи, последний ее предел перед безбрежным морем.
Она оставила записку под камнем: «Прекрасно».
С тех пор она ни разу не видела художника, но помнила о нем постоянно. Может, потому помнила, что невозможно было забыть море, и степь, и тот кусочек холста — весь тот самый чудесный в ее жизни месяц.
На столе лежал плоский камень с голубыми нетускнеющими прожилками, рядом — стакан с зелеными кустиками брусники. И камень напоминал о поле, о море, а веточки брусники словно зацвели для нее.
Вот и лед на Угре тронулся, раскололись белые поля, поплыли с шорохом и с хрустом среди затонувших олешников и черемух.
В начале апреля Алексей был случайно в Высоком. Кино посмотрел. После кино возле клуба закружились под гармонь пары.
Глядел Алексей на круг, где гомонил этот водоворот весенний, и талой землей пахло, и духами, и дымком от папирос, то чья-то юбка взметнется, то чья-то улыбка поманит. Только чьи же это глаза такие красивые? Ждал, когда она снова взглянет. Поля! В коротком пальтеце, стянутом пояском, полушалок вьется белой черемухой.
Он и не узнал ее сразу в полушалке, не думал, что она тут, глядел на всех без отличия, и все-таки пробилась ее красота, тронула и повела за собой, и теперь он, будто вновь, увидел ее, как она держалась за плечо Балмасова, гибко откинувшись, как тот кружил ее, и сильно, и радостно, земля из-под каблуков его летела, и так закружил, что, когда смолкла гармонь, Поля, качаясь, со смехом, едва прошла по кругу.