— Вот и ты такой звездочкой была для меня, — сказал Алексей. — И как только счастливо упала ко мне?!
Прижалась она щекою к его плечу.
— Неужели так будет всегда, Алеша? Я даже чего-то боюсь. Вдруг все пройдет? Ведь и у ясного дня вечер бывает.
— Вот и не вечер — ночь, а такая красивая, тихая! Я слышу твое дыхание, и волосы твои сейчас смородиновым листом пахнут.
Настоящее не уходит бесследно, оно возвращается из прошлого, чтоб еще сказать о себе правду.
Эту правду и довелось узнать Алексею, но не в тот день, когда он повез старшего лесничего Терехова Сергея Егоровича к Дымову. Дымов тоже лесник. Терехов любил бывать у него.
Ехали по старой, ближней дороге, запруженной кустами иван-чая. Под тележкой плескалась листва, стебли, намотавшись на ступицы, рвались с глухим, отдающимся в земле звуком, ободья, мокрые от сока, позеленели.
Заросла дорога, и с тех пор, как стал останавливаться московский поезд на ближней станции, в эту сторону с Угры уж никто не ездил.
А широкая была дорога, по праздникам пыльная, яркая, цвела ромашковыми и рябиновыми платками среди жарких елей.
Теперь ее не узнаешь: потемнела, скоро тропкой станет и совсем потеряется среди чащин, и только кое-где прорезанные до песка колеи будут размыкать траву россыпью седого следа.
Ехали к Дымову.
— Рассказывают, прекрасно на гармони играл, завораживал своей игрой, — сказал Терехов. — Знаете, в связи с чем я об этом вспомнил? Не оттого ли, думаю, в их деревне и люди хорошие. Ведь может так быть? Настроил своей игрой сердце, и чутко, по своему тону ищет оно себя в другом сердце. Не обманет этот тон, настроенный на любовь, на дружбу. А от настоящей любви — дружные семьи. Признаюсь, я всегда с охотой еду к ним и уезжаю помолодевшим, от людей, от какой-то их свежести… Ты давно у него не был?
— Давненько.
— Прошлым летом у него один художник жил. На память Дымову небольшую картину оставил. Я тебе ничего не буду говорить. Сам увидишь.
Дымов встретил их в проулке, будто ждал: рубаха белая под ремнем, сапоги начищенные, выбрит.
— Рад видеть тебя, — сказал он Алексею. Обнял его одной рукой, другой — лишь притронулся: холодная она, погасила рана ее колдовскую силу.
— Не стареешь ты, Федор, ей-богу! Что за секрет? — сказал Терехов.
— Жена не велит. Говорит, и так ты меня не в полную меру — одной только рукой обнимал.
Жена его наспех прихорошилась, надела цветастую кофту, поправила волосы, черные, гладкие, свитые в толстую косу, совсем молодая. Это вторая жена у Дымова. Первая пропала в войну: понесла хлеб партизанам и не вернулась; никто и не знает, как погибла она.
— Милости просим к нашему шалашу. Без гостей-то уж и заскучали, — сказала хозяйка и отворила дверь в горницу.
Окна горницы смотрят прямо в лес. Грачи кричат на березах в розово разгоревшемся от заката воздухе. Продувает прохладой с пронзительно чистым ландышевым запахом.
Что-то остановило Алексея. От неожиданности не сразу и понял, что это была картина — стая летящих журавлей с красными от зари крыльями.
Давно все за стол сели, а он от журавлей оторваться не мог. И лишь посмотрит на дорогу на этой картине, вдруг что-то яркое и сильное тронется в небе: они летят, летят, эти огненные журавли. И когда глядел на них, чудилось уж другое — дрожание зари на дороге с малиновой и прозрачной от неба водой в колеях.
Краски свежи, как промыты дождем, и похоже, что через нахоложенное утром окно видел он журавлей над росисто-зеленым лугом.
«Как летят! А сядут на землю, и не узнаешь: они ли летели», — подумал Алексей.
— Каково! — восторженно сказал Терехов. — Они, дорогой мой, и после нас будут лететь. Мечту, силу, зарю на крыльях несут. Тончайший свет, который осветлит и темные уголки нашего сердца. Каков человек! Оставил по себе память — эту картину.
— Два лета у меня жил, — сказал Дымов, — так полюбилось. Да вот опять едет, письмо прислал. Жизлин фамилия, Павел Андреевич.
Жизлин!.. Алексей знал одного человека с такой фамилией, и, когда уезжал от Дымова, сказал ему:
— Если приедет художник к тебе, спроси, не знает ли он комвзвода Громшина?
И наступил день свадьбы. Ночью прошумел дождь с грозою. А утром замарило теплом от земли. Кашки зазвенели тихонько от пчел, завившихся в бело-розовом царстве.
Последние часы невестой сияет. Выйдет на крыльцо завтра — жена, молодая хозяйка!
На всю жизнь такой день, как падучая звезда сверкнет.
Вечером съезжались гости. Столы в избе поставлены и в проулке. Заходи с дороги — распахнута калитка всему свету.