В проулке и танцевали: в избе тесно.
Был на свадьбе Балмасов с Франей — своей хозяйкой. Сперва все с ней танцевал, а потом Полю пригласил с улыбкой, с поклоном. В черном костюме, под пиджаком рубашка белая с галстуком клюквенного цвета, — чем сам не жених!
Пошла она с ним, закружилась, как тогда, у клуба. Он что-то говорил ей, смеялся. Может, про тот вечер вспоминал? И вдруг тревожным холодком обдало Алексея. Вот оно, счастье, — пугливо, как огонек на ветру. Но улыбнулась ему Поля из-за плеча Балмасова, и опять, чисто на душе.
Так случилось, что Алексей с Балмасовым остались вдвоем в избе: все гуляли в проулке.
— Отважный ты человек, — сказал Алексею Балмасов. — Я бы по ночам не спал, думал: «Найдется какой, лучше меня, и такие слова ей скажет, что и погасну я, как искра перед его пламенем. Не думай, что я тебя до искры принизить хочу. Может, ты для нее самый яркий свет в окне. Помнишь, я тебе про одну женщину говорил? Она и есть. Я счастлив, что могу хоть взглянуть на нее, хотя в свое время в кино ручку ее держал с трепетом. Не подлые слова тебе говорю, а, как другу, душу раскрываю. А уж какая она, моя душа, не виноват, не в лавке ее выбирал. Как и все мы, от случая появился на земле и живу. Выпьем, Громшин, за ее красоту!.. А потом пойду танцевать с Франей, с хозяйкой своей, — сказал он. — Сильнее бога я для нее, раз могу дать ей счастье. Счастье — смачное, между прочим, слово. Скажешь, и как будто ягодка во рту брызнула. Счастлив и голодный, получивший кусок хлеба, и богач, положивший в сейф миллион. А ты сегодня и без миллиона счастливее его… Что-то я тебе еще хотел сказать? Да! Поломал бы ей крылья, если б не боялся, что наяву или в мечтах улетит от меня.
— Ладно, Балмасов. Давай гулять сегодня.
— Молчу!
Вошла Франя. Балмасов тяжело подошел к ней, поцеловал руку.
— Вот и дожила до божьей милости! Спасибо, Игорь Николаевич, хоть осчастливили, — сказала Франя. — А может, милость свою другой подадите? Мне она не нужна.
Она отдернула руку и, смеясь, обмахнула ее платочком.
— Простите, «уважаемый бог», что случайно слова ваши слышала. А то и любила бы ложь, за чистую правду принимала.
«Чистая правда!» А так ли уж она приятна для женщины при ярком-то свете дня?
Балмасов налил в рюмки.
Франя сказала с горечью:
— Всех других хахалей под мои лета жены жалеют, а мне мой чертов муж дорогу перебил, некого и пожалеть, кроме жильца на опустевшем курошесте.
Гуляет свадьба. Потащили Алексея к столу в самую жаркую компанию. Тут верховодил его дядя Лаврен. Расцеловал он Алексея — усищи вином и махоркой пахнут.
— С молодой набудешься, с нами побудь!
Мать четверть с бражкой выставила.
— Опасный, между прочим, напиток, — сказал дядя Лаврен. — Пью и вспоминаю всегда один курьез с этой бражкой. Тоже на свадьбе было и в такую вот пору, отличие только в лицах. Гость я какой? Свойский. Пригласили меня пораньше для некоторой помощи. Я готов. Но раньше помощи, как водится, нюхнул немного. Пока я с устойчивостью в ногах, перетащили из чулана первым делом бутыль с бражкой. И так мне поблазнилось, что пробка в этой самой бутыли нос мой ищет. Сипит из-под пробки, не дай бог, думаю, вдарит. Не только нос, а и голову оторвет. Таланту хоть в ней и нету, а все-таки неприятно, как жена будет плакать. Трясусь весь, а возмогаю над своим страхом. Впятером втащили мы эту бутыль в избу. Возле печи в простенок и поставили. Торжество началось. Пьем, жениха с невестой поздравляем, и вдруг… взрыв, изба сотряснулась, чад какой-то пошел, песок с потолка посыпался. Туман в избе. Крики, женщины визжат. Кто ее знает, может, мина какая с войны под избою была и сработала от такого количества народа. В дверях давка — спасения ищут. Тут голос жениха раздается: «Братцы, да это же бражка наша патент свой выдала!»
Точно. Знакомая пробка на полу валяется. Порядок восстановили. Угомонились кое-как. Сели за стол, смеются. Жених хмельные от бражки волосы причесывает: окатило его. Глядь — очки чьи-то в яишне. Счетовода Семена Иваныча очки. Самого нет. С края на лавке сидел — а теперь пусто.
«Очки здесь, а его, может, куда отдельно отнесло таким взрывом?»
Смех, конечно, шутки после такого потрясения. Слышим — стон. Не разберем и откуда.
«Здесь я, люди», — Семен Иваныч голос подает.
Заглянули под печь, а он там: со страха туда заскочил, никак не вылезет. Книзу-то он пошире был. И так прилаживались, и эдак, никак эта самая «ширь» дальше пояса его не пускает.
«Ладно, — говорим, — ты пока тут побудь, вспомни что-либо интересное из своей жизни, чтобы не скучно было, а мы подзакусим и тогда со свежими силами возьмемся за тебя. Возможно, и вытянем, если не разорвем».