Они дрались на переправе, к которой стремились немцы, и теперь, исполнив долг, шли к своим.
Впереди командир взвода Громшин в скривившихся сапогах, в просолившейся от пота гимнастерке; на бедра сполз ремень с тяжелой солдатской оснасткой.
«Главное — держать оружие и больше ни о чем не думать. Держать крепче оружие — не гадать, почему так все случилось?»
Шли, назойливо скрипел чей-то сапог, хлестнула ветка, кто-то споткнулся о корень, выругался.
— Пока пройдешь, весь лес раскорчуешь, Ерохин.
Ерохин шел в середине, четвертым, прихрамывал на обе тонкие, в обмотках, ноги.
— Поносил бы сорок четвертый размер. В таких ботинках только что и стоять неподвижно, а чуть побежал — и выскользнул из них. А особенно если через канаву прыгнешь. Ты летишь, а они за тобой в свободном виде, то в спину, то по голове вдарят. Этими ботинками только из орудия по танкам бить прямой наводкой — никакая броня не выдержит, особенно, если каблуком угодит.
— А ты надень их каблуками вперед, чтоб в упор было, — советует Стрекалов. Молодое лицо его замшело в рыжей бороде и усах. — Так и ходи. Если и отступить придется, то по следам видимость будет, что ты один храбро навстречу немцам резал. «Чьи это следы?» — спросит командующий. «Ерохина!» — «К награде его, молодца!»
— Если тебе не жаль своей карьеры, то я согласен, бери мои ботинки, а мне давай твои. В моих ни вода, ни пыль не задерживается: как насосы — в одну дырку затянет, а из другой бурлит.
— У меня и своя вполне исправная вентиляция.
— Я вижу. Ты бы хоть отдушину на штанах мохом заткнул, а то все твои тылы насквозь просматриваются.
— А у меня ничего секретного нет, объекты самые что ни на есть гражданские…
Начались орешники, сочилась сквозь них густая синева с полей… Что-то там ждет?
— Жизлин, за мной! — скомандовал Громшин.
Жизлин самый молодой среди них, совсем юноша, а глаза усталы и грустны.
Остальные повалились в траву. Облака плывут в небе, плывет как будто бы и земля, голубовато сияют на кустах паутинки, а листья окраплены солнцем.
«Петушок, петушок, золотой гребешок, масляна головушка». Это опять голос Ерохина. Он глядит в небо. Плывут облака в родную сторонку.
«Петушок, петушок, золотой гребешок…»
Что же это Ерохин замолчал? Было что-то невыразимое в этих бесхитростных словах, как будто только так и можно было пожалеть свою землю и все понять: и время, и даль, и свое сердце, с которым и в разлуке неразлучен родимый дом.
Из-под пластов на пашне раскустилась трава с желтой сурепкой. За пашней — дорога и орешники. Там, в зеленой прохладе, река течет. Слева от пашни — деревня, пять дворов. Над крышами пепел сеется с горьких пожарищ.
Громшин лежал под кустом, в который вплелась луговая герань с розово-красными цветами. Рядом — Жизлин. Уткнуться бы во влажную, с теплом траву и спать, спать… Голова у Громшина клонится, что-то шуршит в ушах: спать, спать, нет никакой войны, раз так тиха трава и кто-то шепчет: «Петушок, петушок…» Но что так тревожен шепот?
— Немцы!
Бешено застучало сердце. Доносится дальний рокот из глубины полей: танки.
— Скорей, Жизлин!
Им нужен хлеб, хотя бы несколько кусков.
Пробежали по лощине. В обмелевшем русле камни, песок да ракушки предательски хрустят под ногами.
Еще раз, теперь уже вблизи, оглядели деревню. Пусто.
— Скорей!
Вот и крайний двор, открыли заскрипевшую в тишине дверь. Загудел сквозняк через разбитое окно, брякнула дужка ведра, Громшин невольно обернулся. Под лавкой — окровавленные бинты.
Тут уже был кто-то. Искать тут нечего.
Громшин вышел во двор. Рокот танков в глубине полей как будто бы отдалился за реку.
«Нет, нет, это ветер обманывает. Они идут по этой дороге».
На крыльцо выбежал Жизлин. В руках две картошины, сырые, с бледными ростками.
— Там много, там еще есть! — крикнул он.
Вдвоем они снова вошли в избу. Спустились в подпол. Картошка и под руками и под коленками.
— Как ты догадался сунуться? Теперь сюда, Жизлин. Снимай гимнастерку, рукава завязывай и греби. Крупная-то какая.
Громшин прислушался. Вылез из подпола. Увидел в окно немецких мотоциклистов. Они направлялись к избе.
— Уходи! Скорее!
Громшин побежал полем, а Жизлин бросился в подсолнухи, запутался в них и, обессиленный, упал.
И вот через столько лет встретились на лугу, в тишине, о которой так мечтали.
— Как ты выбрался тогда из подсолнухов? — спросил Алексей.