На другой день Жизлин косил, когда Алексей садился отдыхать, ворошил рядки и помогал копнить сено — подавал полные навильники, а Поля утаптывала сено и с каждой охапкой поднималась все выше, и уж видны были снизу ее подсвеченные солнцем золотисто-смуглые ноги.
Жизлин уходил от копны под взглядом ее разгоряченных глаз, а Алексей шел навстречу с новой охапкой, жарко накрывавшей его.
«Каждый день мне открывает в ней что-то новое, словно бубенчик звенит — далеко и близко, весело и печально».
Сегодня она была очень красива, много смеялась, Алексей был доволен: от такой хозяйки и гостю хорошо.
А перед закатом опять зашипели в сковородке грибы, на этот раз подберезовики — попали Алексею под косу в сухом белоусе.
Тут, у костра, и произошел любопытный разговор между Жизлиным и Балмасовым, спор, в котором, как между разнозаряженными частицами, проскакивали искры.
Балмасов ездил по делам колхоза и вот дал сюда крюку, чтоб, как он выразился, сбросить хоть на часок бремя своей упряжи. Он слез с тележки, поднял над головой букет малинового иван-чая.
— Полина Сергевна, представьте, что эти цветы стоят миллион, и я, не задумываясь, ради вас отдал за них этот миллион!
Алексей представил Балмасову Жизлина.
— Художник. Знакомы по фронту.
Когда сели к костру, Балмасов сказал:
— Что ж вы собираетесь тут запечатлеть? Какие-нибудь дали? Я, конечно, понимаю, замысел еще не созрел; вы еще не знаете, что в той дали будет — высоковольтная мачта или семафор. Я даже вам подскажу: метните-ка в той дали реактивный след цвета молока с этаким намеком на возрастающую кривую надоя в данной местности.
Жизлин неожиданно быстро ответил:
— Люблю свою работу. Не нравится вам? Но к чему насмешки над святыми людскими стараниями?
Балмасов даже растерялся, сунул пустую вилку в рот.
«Спокойненько, — сказал себе Балмасов. — Ты еще вытащишь его на песок, и он еще похрипит жабрами. Здесь не художественный салон, черт возьми, а воля».
Балмасов отложил вилку, очень спокойно вытер губы ольховым листиком.
— Полина Сергевна, грибы ваши так хвалят себя, что запах их сейчас вдыхает вся планета, но я вынужден дать некоторый размах своей речи, — сказал Балмасов.
«Не остановить ли этот разговор?» — подумал Алексей.
Поля сжала его руку: пусть, в конце концов — это мужчины.
— В святых стараниях, о которых вы упомянули, есть и моя доля, — оказал Балмасов. — А какая доля от вашего малевания, от ваших далей? Я их каждый день вижу в натуральном виде — и зимой и летом, лучше бы они поближе были, особенно когда не в салоне сидишь, а едешь домой по весенней или осенней грязище. Но раз вы за этим малеванием до седых волос простояли, то уж вы мне что-нибудь такое дайте, чего я не знаю, не видел, какую-нибудь тайну, к замочной скважине меня подведите. Что там, по ту сторону закрытой двери? А то всё ясные дали или пыль на скоростной стройке, где даже женскую красоту в ватник облачаете, в рукавицы с сапогами. А вот по ту сторону закрытой двери плечо ее, простите, белее лепестка ромашки. Я знаю, вы меня сейчас какой-нибудь богиней контратакуете. Но и знаменитое плечо прекрасной богини в мраморе я променяю на тепло живого плеча с косточкой. Это реальность, а не красивая ложь, неощутимый мираж… Вы покажете в своей картине и этот костер, и копны, и красивую женщину с нами. Но что у нас на душе? Узнать невозможно. Тут и стоп, тут и развилка: от нее по одной дороге идут все скопом, а по другой — раз в сто лет — проходит бесстрашный гений. Какая была бы его картина про нас? Тут наша мысль и кончается. Но вы художник — вы что-то иное видите, заметили даже мерзавчинку в моих словах про кривую, и наши мыслишки достигают светочувствительной вашей души, и у вас своего рода мысли витают. Откройте нам свою замочную скважину. Нет, не откроете! Наврете по своей порядочности, а не откроете!
— Что ж это вы, здоровый, молодой мужчина, до замочной скважины себя принизили? А я было залюбовался, как вы букетом тряхнули. Признаться, не ожидал как-то, не по мне это… Алексей, — сказал Жизлин. — Дайте мне косу. Пойду поработаю.
— Сделаем. А пока давай-ка ложкой покоси: чтоб не было такой картины, когда косец от собственного взмаха вперед травы падает.
Жизлин засмеялся и принялся за грибы.
Жизлин перебрался к Алексею, но не у него жил, а в шалаше на покосах: там и работал. В деревне появлялся редко, брал в лавке хлеб, папиросы, спички и уходил.