Вышла она на берег, будто само море вынесло ее для радости, и стоит, белопенная.
Каждый день видел, как уплывала она на скалу и возвращалась, проходила мимо меня по дороге.
Некоторые из любопытства подходили на работу мою посмотреть. А она — нет.
А вечером гуляла в парке в белом платье, на нее все смотрели: она одна доплывала до той скалы; и еще потому смотрели, что была она очень красива, какой-то необъяснимой была красоты. Только теперь понял: глаза у нее, как с дождя, — с нежным блеском. Не смел к ней и приблизиться. Но думал: «Работу закончу, пойду и скажу — пусть хоть взглянет, что для нее сделал».
А время шло, мне оставалась неделя до отъезда, и я вдруг все начал снова: другую точку нашел, за своей спиной, в двух шагах, как глянул с этого места — дух захватило!
Работал — как зверь. Уйду чуть свет — и до вечера. И так всю неделю.
Но закончил. Вот, думаю, сейчас и скажу ей. На берег спустился, она как раз из воды вышла. Вблизи прошла, свежестью, как от разбившейся волны, обдало меня.
«Что картина моя перед ее красотой, — думаю, — лучше помолчать».
Заплыл я на ту скалу и понял, какой она здесь красотою дышала, из-за этой красоты и плавала сюда. Море как бы возвышалось над степью, и чудилось, что не скала это, а крылья, парящие над бездной…
Дай прикурить, — сказал он прерывисто, руки его тряслись, когда поднес огонек к папироске. — Сразу все и оборву, Алеша. Встретил я ее снова… встретил у шалаша на покосах. Она теперь твоя жена.
Алексей опомнился — в руке кнут, рядом Жизлин, ветер шипит по брезенту. Отбросил брезент. Брызги холодно растаяли на губах и на лице с побледневшими рябинками.
Вот и станция. Приехали.
Жизлин стоял перед закрытым вагонным окном. Внизу, на платформе — Алексей.
Поезд тронулся.
«Петушок, петушок, золотой гребешок…» — Сказал кто, или только почудилось Алексею?
Первый снег. Где бело, а где трава еще зеленая отволгла, и мокро брезжит светом ненастье. По крышам, шурша, скользит под ветром снежная крупка, звенит по стеклам, за которыми тепло и уютно.
Алексей принимал в Высоком машины для лесничества. Проголодался — пошел в чайную. С крыльца, поскрипывая бурками, спускался Балмасов. Руки в карманах распахнутой шубы, веселый.
Сказал, что был в командировке в Москве.
— Видеть тебя хотел. Кое-какая сенсация есть. Пошли, посидим вместе!
Зашли в чайную.
— Побывал по старой памяти в «Метрополе». Грандиозный зал с фонтаном, иностранцы. — Балмасов отправил в рот кусище рыбы и продолжал: — Навестился туда с одной своей знакомой — блондинка, с синими ресницами: сейчас очень модно, последний крик на ниве заменителей красоты. Как неземная женщина с далекой планеты, туман нейлона, — и всего лишь в трехстах верстах от этого вот стола. Видел на выставке жизлинскую «Женщину, моющую окно», — сказал Балмасов. — Пошел из любопытства взглянуть, после тех наших взаимных с ним ущемлений, на покосе, и, признаюсь, не ожидал, что увижу знак гения. Его картину надо вешать одну на стене эдак с версту длиною, потому что все равно ничего не замечаешь, плененный бесподобным шедевром. Как раз нужна верста, чтоб опомниться для дальнейшего осмотра свекольных нив и полевых станов с перловой кашей… Выпьем за него, ведь вместе грибы ели; глядь, может, и в историю войдем, между прочим, делясь воспоминаниями о нем; может, перепадет от его славы и нам на сберкнижку, а потому начинаю с ним переписку ради синих ресничек, которым надо не сердце с дохлым замиранием, а что на сердце и в кармане, и если карман пуст — пей газировку на свои суточные и улыбайся или щерься на какой-нибудь двухэтажный автобус, чтоб видели все, что ты только что из деревни и, как говорится, дивуешься.
— Что за сенсация у тебя? — перебил Алексей, раздраженный его нескончаемой велеречивой болтовней.
— Сейчас будет и сенсация. Замри и слушай…
У меня всегда было желание постичь что-то в человеке, заглянуть в тайны его. Привлекает это меня. Вот и навестил я Жизлина. Думалось мне, что живет он в какой-нибудь развалине с туалетом среди двора, но увидел я современный дом с лифтом, который и вознес меня на пятый этаж. Он сам открыл мне, любезно встретил, даже помог снять пальто. В обители его мало мебели, зато много солнца. Он оставил меня, а сам оделся и пошел кое-что купить для встречи. Я поинтересовался; что за рабочая площадка у него? На стенках какие-то корни, пучки трав, куски фанеры с красками на полу, по углам холсты, какие-то бумаги. Перед окном, где он работает, пол истерт, вытоптан, как «пятачок» среди травы.