— Он растрогал меня своим рассказом. Такое пережить! Страшно. Видно, очень его любила. За что? Ведь могла и не встретить. Судьба. И у каждого своя… Ушла одна, боже, Митя, как же так, жалея его, мучилась.
— Успокойся.
— На душе больно.
— Ты что, только на свет явилась? Да без скорби ни одна жизнь не обходится.
— За живое задело.
— Он не должен был рассказывать. Дернуло его!
— Ты подначивал.
— Вот и начался отдых. Ради бога, остановись. А то разгоню машину — и с обрыва.
Дмитрий и на самом деле повернул к обрыву.
— Выпрыгивай! Живо! А я один.
Она обняла его за шею. Сразу подобрел.
— Испугалась? Значит, все же дорожишь?
— Ты чудо. Можешь исполнить любое мое желание. Разве не дорожу?
Впереди, среди колышущегося под ветром луга, прямо из травы блеснула река.
Овчарка поднялась и со стоном зевнула, раскрыв розовую, влажную, с белыми клыками пасть.
Машина остановилась в высокой траве у самой воды. За травой — песчаная коса, а на том берегу — олешники склонились над кручей.
Дмитрий вылез из машины.
— Здесь! Приехали!
Он сел в траву, снял рубашку и лег на спину, раскинув руки.
Рина побежала к берегу по плещущейся теплыми метелками траве. Прокаленный песок на косе был горяч, радужным жемчугом отливают расколотые ракушки. Она сбросила кофточку и, прижимая к груди руки, опускалась все ниже и ниже в омут, чувствуя, как прохладой сжимает тело.
Потом она вышла из воды, легла, песок обдал жаром.
Дмитрий заплыл на ту сторону, прямо из воды полез под обрыв, в заросли, перевитые хмелем, шиповниками и смородиной. В глубине, где сумрак, дрожат крапинки света по серым ольховым стволам, обнажены корни, сочится из-под них родниковая сырость.
«Тут… тут было, — закружило голову тоской, когда вспомнил, как лежал тут жуткой военной ночью. Тогда был страх — теперь стыд за тот страх. — Никто не знает. Один я знаю».
Он отпустил ветвь, которая сразу и скрыла то место с искривленным корнем в сумраке.
Вернулся с горстью не созревшей еще смородины. С мокрых плавок текли струйки по длинным мускулистым ногам. Сел в траву.
Вейники кололи спину остистыми метелками.
— Я любил это место. Вон в тех лопухах, — Дмитрий показал на пушившиеся цветами заросли таволги, — стоял когда-то мальчишка с удочкой. Мальчишки нет — сидит перед тобой мужчина. Тот мальчишка и я, вот я — все одна жизнь. А зарубок на ней и пометок, как на аршине у плотника!
Рина прижалась щекой к скрещенным на песке рукам. Река на повороте казалась выпуклой, стрекотали в зное кузнечики.
Она задремала. Дмитрий укрыл от солнца ей голову.
«Тишина-то какая! — С бьющимся сердцем глядел он на нее. — Успокоилась. Рассказ Кирилла явно подействовал на нее. Девочка впечатлительна. И надо же было встретить его! Я выглядел в разговоре, конечно же, не с лучшей стороны. Приехали проблемы решать! Вот юродивый! Да живи без лишнего, кто тебе не дает. Нет, распустил хвост, как павлин! Хотел понравиться. Я-то вижу».
Он достал из багажника маленький металлический топорик, надо было ставить палатку. Для кольев выбрал орешину на краю леса, за лугом. Ударил — орешина вздрогнула, обнажился из-под коры ствол, завлажнел от сока. Ветки были усыпаны орехами в восковистых сотах. Дмитрий опустил топор. Мимо шли женщины с граблями и вилами, в белых косынках, приспущенных на брови, лица просмолены загаром. Одна из них — невысокого роста, словно кропили зеленым блеском ее глаза.
— Я, между прочим, лесовод, — сказала она. — С топором своим в сушняк иди. Посадки не трогай.
— А я, между прочим, с одного взгляда имена угадываю, — ответил Дмитрий.
— Видать, что чародей. Ишь, какую завлек, и не ворохнется.
— А может, и чародей, Маврушка, — назвал он ее.
Он не ошибся — помнил Маврушку девочкой, теперь она — жена Павла Буланова. У него-то и загостевал Кирилл.
Сидели за столом. Хозяин старше Кирилла года на четыре, отпущенные усы скрывают уродливый шрам на губе — след осколка, но и старят лицо с черными, живыми, иногда печальными глазами. Волосы расчесаны на пробор с завитком чуба. Военная рубашка обвисла на покатых плечах.
Кирилл сидел на табурете возле окна. Отсюда видна была часть огорода с плетями огурцов, яблоня у плетня. За ним — дорога, луг в белых ромашках с клеверами и донником, вьется тропка в Угре.
Голос матери чудится в вечных звуках деревенского предвечерья… вдруг войдет?
«Сынок», — и от золотых тех воспоминаний блестят, блестят слезы в глазах Кирилла.