Но разве женщин проведешь, тем более мою жену? Вы только скажите, по какой части у женщины таланту нету? По всем статьям талант: и по сыскному делу спец, и по экономическим вопросам, и по внутренним делам, а про внешние и говорить не приходится: тронь щепку кто — война, насмерть стоять будет, все горшки из принципа перебьет, а не отступит. При такой обширной деятельности иногда выходной ей выпадает на любовь со стиркой. Не говорю уж, что ее с мужчиной сравняли во всех правах, так что и мешки с ним вместе таскает, и на работу прямо от печки бежит вслед за ним. Придет домой, ляжет — только пожалеть ее хочешь, а ей уж красивые картинки снятся.
Вот и обнаружил мой «министр», куда это я от нее во время отступления исчезаю. Решила — постановила. Забила мой лаз. Случилось мне от ее горячей руки бежать. Бегу и со всей радостью вперед головой в знакомое место за лопушками. Пробил, конечно, ее работу — и, как в вершу, попал. Голова — там, а туловище со всеми тылами — здесь. По тылам жена лупит, а в голову куры клюют. Подойдет стервец-петух: не так, мол, клюете, курочки, не так, глядите, как надо, да как стукнет в макушку: цель, значит, дает им, а они и пошли молотить. Ругаюсь на них известными словами. А жена думает, что это я на нее.
«Ах ты, окаянный, еще и критиковать меня такими словами!»
«Что, — кричу, — возразить нельзя!»
А куры под руководством петуха, чую, плешивого решили из меня сделать.
Но самое обидное — верный мой пес стоит и ухмыляется: «Вот, дескать, как жениться. То ли у меня жизнь, которую в известном смысле презирают, побегаю, погоняю по деревне своих длиннохвосток для продолжения потомства — и в конуру спать. И сам здоров, нервы никто не треплет, и потомство растет, резвится».
«Что ж ты, черт рыжий, глядишь! — кричу. — Хоть на кур гавкни! Хозяин тебя кормит, кости тебе дает, а ты его на растерзание оставляешь?»
Нос к небу поднял, на ястреба глядит: «Я, мол, в семейную жизнь не вмешиваюсь, ваше дело». Нейтралитет, так сказать, держит, а у самого хвост так и ходит: «Это, мол, и хозяйка поймет, что не вмешиваюсь, таким манером ей помогаю, а вместо твоего обглоданного мосла она еще мне с мясцом косточку бросит. Так-то вот, сам понимать должен, что мы власти служим».
Дмитрий хохотал, хватаясь за сердце.
— Кончай, Павел, кончай, а то умру, ей-богу, и ухи не попробую.
Рина улыбалась, а Кирилл и смеялся и глядел на Павла с восторгом: вот заливает, надо же так уметь заливать!
— Ты просто герой, Паша: в таком положении еще успел и в собачьей политике разобраться.
— Когда бить начнут, сразу разберешься, что почем стоит…
— Ты, Кирилл, вчера сказал: страданием жизнь вымучивает из нас какое-то признание. Я ответил: отклонение от правды имело место, — сказал Павел.
— Бог терпел и нам велел, — Дмитрий открыл вторую бутылку, зажав ее между колен. Рина лежала в траве, уткнувшись подбородком в руки, и рассматривала перед собой кустик с корявыми стеблями, по которым вспушились похожие на васильки цветы. Почти прозрачные, молочно-голубые. Откуда этот цвет? Почему в этих лепестках он голубой, а вон в тех гвоздиках розовый?.. Сквозь свои мысли слышит она голос Павла.
— Что же из того, что он признается, допустим, в каком-то грехе. Греха-то не исправишь. А какой-нибудь дотошный на заметку возьмет да так заклеймит, что с детей и внуков позор не смоется. Мальчик заплачет, сестренка станет утешать его, а он, отец, на ее слезки глядя, весь свет проклянет.
— Наши батьки говорили, что за грехи судьба до пятого колена водит по разным судам. Вполне допустимо: потомству передается порок души, а с ним и мучения. По всеобщему страданию можно определить, что был и всеобщий грех — измена совести. Не подумайте, что я убежден в подобном выводе. Просто добавил воды в твою кашу, Павел, — высказался Дмитрий.
Через кустик цикория Рина рассмотрела Кирилла: тело у него по-юношески стройное, цвета каленого ореха. Он чокнулся и с Дмитрием и с Павлом, но не выпил, отставил свой стакан в траву.
— А я убежден: страдание оберегает от дурного, тянет к хорошему. Без страдания не знали бы разницы между дурным и хорошим. Для жизни очень важно сохранить это ценное в человеке — способность к страданию и состраданию.