«О чем они говорят, когда вокруг столько прекрасного», — Рина пригнула кустик к лицу. Тронула кончиком носа цветы. Они пахли свежим ветром.
«Глаза у нее черные, а белки голубые от неба», — отметил Кирилл.
— Коньяк пьем, грядущим благолепием закусываем. Не истощай себя, Кирилл, вываренными надеждами. За двадцать веков все мало-мальски умные мысли к бумаге прикололи. Ловить больше нечего. Бери от жизни все, что можешь, все равно один смрад останется.
— «Бери от жизни!» Митя, Митя… А кто работать-то будет, чтоб было откуда брать? — с укором сказал Кирилл. — Брать удобно, когда другие работают: ты берешь, а другие работают, восполняют взятое и заботятся, чтоб все было — и хлеб, и ботинки, и платки носовые. Не откуда-то с неба берешь, а у человека. Я тебе случай расскажу. Конечно, всего не передашь, надо, чтоб самого до слезы пробило, через слезу-то иной раз яснее видно…
Вошел он в наш вагон. Как сказать — кто? Маленький мужичонка в стеганке, в резиновых сапогах. Пусть не обидится, что так называю его. Положил он пилу свою под лавку и сел на краешек — столько места ему досталось, могло быть и побольше, если бы другие потеснились или сам бы попросил. То подремлет, то закурит, и сидеть-то неудобно, но словно и не замечает этого, привык довольствоваться тем, что есть, радуется, что хоть краешек этот имеет. Через три станции сошел. Поглядел я в окно случайно. Вижу, бегут к нему двое мальцов, одному — годика четыре, другому — пять или шесть, головенки, как одуванчики. Восторгу-то: папаню встретили! Старший за ногу его обнимает, другой — на руки лезет. «Папаня, папаня приехал!» — кричат. Для всех он так, мужичонка обыкновенный, а для них — папаня, вся их радость в нем, их это папаня. Взял обоих на руки, пила под мышкой — пошел.
Видели бы вы, как эти мальцы на наш вагон смотрели. «Вот какой у нас папаня!» И за шею его обнимают, целуют: глядите все, какой у нас папаня, как мы жалеем его… Что ж, Митя, у них, что ли, брать?
— Вывел на чистую воду меня, злодея, вывел. Я сказал в компании, среди друзей — чего не скажешь в компании, а ты уж карандашом подчеркнул и нервно так. Нервный ты, Кирилл. Купайся по утрам и перед сном непременно. Вино исключено, и брось курить, как врач тебе говорю. Брось: вино и никотин угнетают, вот и взрывы, мятежи душевные. Пусть что-то ты и доказал, согласен. Но что от этого изменилось? Как сидели мы у чугунка, так и сидим, как колдуют физики с атомом на нашу голову, так и будут колдовать. Что изменилось?
Рина поднялась и пошла к реке, села на берегу, обхватив колени.
Улыбка на лице Дмитрия вдруг пропала, лицо его словно обнажилось, стало красным и раздраженным.
— Видишь, и ей настроение испортили. Мировые проблемы решаем, а сами возле ухи — ложки врозь. Но ничего, люди свои, и поговорили, бывает. А все-таки я тебе так скажу, Кирилл; я ничего ни у кого не брал, мне все моя работа дала, вот эти руки, которыми отвел не одну смерть. А взял я только то, на что имел право. У тебя дом был, мать. А у меня ничего и никого не было. Что-то я должен был взять? Я в прелых лаптях подпаском ходил, ты знаешь, и жил по чужим дворам. Единственный двор, где хорошо мне было, был ваш двор. Ты про мужичонку рассказал, а я тебе о твоей матери расскажу, как она раз будила меня. Не спал я, с закрытыми только глазами лежал. Подошла, затихла, стоит, жалко ей будить меня. Чуть светает, дождь холодный хлещет. «Митенька, милый, вставать тебе надобно… Вставать тебе надобно». Все еще спят, и это только мне вставать надо, и будто она в том виновата, что будит меня. «Митенька, милый», — вот это любовь, только два словечка, а какой я тогда радостью залился в то утро. «Митенька, милый», — по сей день слова ее помню. А ты, Кирилл, не в мать: резковат и от этого многое теряешь.
— Один только раз жизнь теряют. А она, жизнь моя, со мной.
Кирилл встал и пошел за спиннингом, который лежал возле машины.
Поднялся и Павел.
— Пожалуй, и пора! Спасибо за хлеб-соль! Посидели, поговорили, ничего, что со спором. Заходи в гости, Митя, рады будем. Что надо будет, заходи. А то и на покос загляни. Покосишь для зарядки.
— На покос с удовольствием. Каша с дымом, сеном пахнет. Где косите?
— У могилы Фомина. Политрук, расстрелян был в сорок первом, какой-то гад выдал, говорят.
— У могилы Фомина?.. Политрука?
— Да. Так уже мы это место называем. Тут недалече, прямо за дорогой.
Павел попрощался и пошел вдоль берега, высматривая, где бы попить водицы. Кирилл протянул Дмитрию руку.
— Будет тебе сердиться…
Дмитрий оттолкнул его руку и сказал в упор:
— Слушай, ты, лучезарный… Ты это сделал?
— Что сделал?