— Знаешь, сволочь!..
Он лежал под березкой, на шинели, среди ромашек. Принесли его сюда, в лес, Кирилл и Дмитрий. Батальон был разбит, кругом немцы, идут их танки по седым от пыли дорогам.
За лесом — родная деревня. Если тихо, там и оставят политрука: так решили.
Фомин раскрыл глаза… Все еще жив… над ним голубое озеро. Это небо, как он сразу не узнал. Но почему в огне облака? Это от пожаров — все горит кругом…
— Пришли, политрук. Это наш лес, — сказал Кирилл.
— Наш лес… Наш… наш… нашествие…
Кирилл отвинтил фляжку с водой. Фомин цепко сжал его руку. Вода льется по разбитым губам: уже пить тяжело — видно, конец скоро.
Дмитрий сидел на пеньке, сгорбился. На душе тошно, никакой надежды, что это когда-нибудь кончится, даже сердце заломило от тоски.
Кирилл подсел к Дмитрию.
— Стемнеет — пойду. Ты здесь останешься.
Закурили самосад. Дмитрий языком подклеил цигарку, спросил:
— Что про наше положение думаешь?
— Перенесем политрука и сами ночку передохнем, поедим, легче будет.
— А дальше?
— Без своих пропадем. Надо к своим идти, своих искать.
— Далеко. Накуем пятки. — И он бросил окурок.
Когда стемнело, Кирилл пошел в деревню поглядеть: что там? Сомкнулись ветви за ним. Мигает звездочка в росинке на его следу.
— Мне просто не повезло. Не бежать бы мне к дереву, а в сторону бы, за вами… где бы мы теперь были, — сказал Фомин слабым голосом. — Я на ходьбу крепкий. На завод всегда пешком ходил и с завода по бульвару на Серпуховском валу. Хороший бульвар: липы, акации. С дочкой всегда там гулял. Она в песке возится, а я газету читаю. Говорят, там в новые дома бомбу бросили. А я как раз в новых домах жил, на пятом этаже.
Раздались выстрелы в той стороне, куда ушел Кирилл.
Дмитрий вскочил.
— Вот тебе и новые дома…
Застонал, забился на своей шинели Фомин.
— Ты уходи, Козырев, слышишь, уходи, мне все равно конец… Уходи!..
В деревне каменный амбар, даже летом в нем холодно. Отодвинули засов, раскрылась скрипуче дверь, и толкнули Кирилла в черноту. Наступил на что-то мягкое, упал.
Он ощупал пол, запотевшую стену и сел. От гимнастерки коноплей пахнет. По конопле полз к деревне. Слышал, как визгливо играла губная гармошка. Зачем полз? Надо было назад вернуться. Хотелось матери про себя весточку подать: «Мама, жив!» Забежал в свою баньку за углом. Нашел головешку и только на двери написал: «Мама…», ударили в спину, потом по голове — оглушили, накренилась под ногами земля.
А когда волокли мимо родной избы, увидел окна разбитые, разбитый сундук в проулке. Потом только узнал, что в деревне своих не осталось: все в лес ушли.
Посидел Кирилл, ощупал голову, волосы липки от крови… Попался, конец… Вот где конец!
— Посортируют нас: кого куда — кого в бурьян, а кому, может, и повезет: сохранят жизнь, — сказал в темноте голос. — Им ведь простого человека невыгодно трогать: кто будет хлеб сеять или уголь добывать?
— А ты на какой же сорт рассчитываешь?
— Я про свой сорт только вспоминаю. Сортировали и пересортировывали — только мякина летела. Прежде первый сорт был, а потом из меня новый сорт сделали. Даже мог выслан быть к ледовитым морям со своей родной земли, на которой заботами с малых лет жил. Кто пил, кто гулял, кто про политику языком трепал, а я о хлебушке заботился, и сам имел, и власти давал — было, что дать. А как взяли все, распотрошили, то и нос опустил. Без наживы мне один хрен — на кого работать…
— Да тебя сразу в отброс надо, червям.
Слышал Кирилл шепот рядом: «Тут агенты, провокаторы, тихо!»
— А ты, может, политрук? Ты, может, поагитируешь тут? Где ты тут такой? Покажись, покажись! Не покажешься, нет: сам перед червем дрожишь.
Кирилл вышел из своего угла на голос и ударил. Тот, кого он ударил, закричал. Раскрылась дверь, свет метнулся по стенам.
— Политрук здесь! Держите политрука? Вот он, я его знаю. Я его знаю, — вертелся перед Кириллом выродок с большим лбом и остренькими скулами, губы тонкие, злые, кривились.
«Неужели на земле может зародиться такая гадость?».
Увели Кирилла.
В школе, в том самом классе, где когда-то за партой сидел, его обыскали. Нашли письмо. Это было письмо Фомина: просил он Кирилла, коль придет к своим, передать эту весточку.
Вальтер Келлер, немецкий офицер, взял письмо — свернутую в трубочку бумажку, развернул ее.
«Друг ты мой! Нет надежды на то, что останусь в живых. Ванюша, дружок, не знаю, дойдет ли до тебя эта весточка, но если вдруг дойдет, ты расскажи обо мне моей жене и дочурке, найди такие слова, чтобы смягчить их боль от того, что меня больше нет.