Вот и все, пожалуй. Прощай!
Келлер вернул письмо Кириллу.
— Ты Фомин? — спросил он.
Кирилл не ответил: не все ли равно, с какой фамилией его расстреляют.
Келлер взял пистолет со стола, надел фуражку.
— Живо!
Уже светало, шиповниковым цветом брезжила в тумане заря.
Из амбара в отдушину увидели, как прошел Кирилл с лопатой, за ним — шагах в шести — Келлер в фуражке с высокой тульей, в ремнях, в руках — пистолет. Прошли у самой обочины, за которой — луг, а дальше — Угра еще в пару.
За деревней свернули в осинник. Тут уж лежали расстрелянные.
— Копай, — приказал Келлер.
Он сел на поваленную березу, положил рядом фуражку. Сам бледный, даже руки его бледны. Еще не нюхал пороха, но по дороге сюда увидел немецкую машину, в ней лежали какие-то уродливые колоды в грязи, в копоти. Словно в обмороке, потемнело перед глазами… Это же убитые.
С востока доносился тяжкий гул.
«Где автоматчики? Почему не идут?»
Кирилл бросился на Келлера. Раздался выстрел, но опоздал. Они схватились, затоптались в вязкой земле и оступились, упали в яму.
Счастливая, видно, звезда горела вчера в росинке на Кирилловом следу. По этому следу он и пришел под ту березу, где лежал Фомин.
Кирилл встал на колени, прислушался. Дышит политрук, дышит, раскрыл глаза.
— Ты? Смерти дожидался, а друга дождался.
— Скорей отсюда! А Дмитрий где?
Дмитрий два часа тому назад оставил Фомина. Пошел к деревне. Долго таился в кустах в отдалении. Прошли немецкие танки к фронту. Там распухало багрово-красное зарево. Жутко! Что делать? Куда идти? Печально проскрипел коростель. Нет Кирилла. Может, давно лежит в кустах, сам холоднее росы? Нарвался на засаду? Схватили?
Только тут он вдруг понял, что остался один. Как бы ни было тяжело, всегда все решал Кирилл: даже в том последнем бою в окружении, когда, задыхаясь, бились прикладами и саперными лопатками в кустах, Дмитрий был рядом с Кириллом, за ним бежал в самый ад, а не туда, где было потише, и вырвался, и дальше шел за ним, как бы по готовому следу, а теперь не было следа.
«Думал, с ним не пропаду, а он и сам пропал».
Надо на что-то решаться. Но куда идти? Куда?
Раздались голоса невдалеке. Ветка треснула под ногой Дмитрия, он попятился и упал. Бежать! Бежать в самую глушь, в болота.
Ближе всех была сторожка лесника Полунина.
Затявкала собака, когда Дмитрий добрался до сторожки. Оконца черные, мечутся тени по плетню. Постучал в окошко чуть слышно.
— Кто?
Дмитрий шепотом сказал:
— Алексей Яковлевич, свои.
Открылась дверь.
— Кто такой?
— Не узнаешь?
Полунин впустил Дмитрия в избу. Теплынь, хлебом и щами пахнет.
Сел Дмитрий на лавку, сил нет даже сидеть.
— Дай хлеба хоть корку.
— Отдали полстраны, а теперь хлеба корку дай. Хрена вон тебе с огорода, а не корку!
Маленький, с каплю, огонек засветился в сторожке. Полунин отрезал ломтик хлеба, а краюху завернул в холстину. Выставил чугунок с картошкой.
Дмитрий откусил хлеба, разломил картофелину и, уткнувшись в руки на столе, стал жевать.
— Плохи дела, — сказал Полунин, сам седой, в белой рубашке и в стеганке, нюхнул табаку. — Разбили, что ль, крепко, что один идешь?
Дмитрий не ответил: спал с зажатым в кулаке куском хлеба.
…— Кирюшку расстреляли.
Застонал Дмитрий, проснулся. Какой нехороший сон про Кирилла! Уже светло. Полунин на пороге стоит в мокрых сапогах, в картузе.
…— Кирюшку расстреляли.
Не сон — правда!
— Где?
— В осиннике, за вашей деревней… Такого малого уложили!
Весь день пробыл Дмитрий у Полунина. Жаловался на боль в голове, на ломоту. Глотал кипяток с сушеной малиной.
«Расстреляли Кирюшку… Что с политруком? А если жив политрук, и сейчас ему кто-нибудь глоток воды подал? Ну как узнают, что я раненого оставил? Верная смерть!»
Дмитрия как холодом окатило, когда он встретился взглядом с Полуниным.
— Я пошел. Может, приду.
— У меня ничего не высидишь.
— Может, по делу приду.
Из чащи Дмитрий поглядел на осинник за деревней.
«Там расстреляли. Вот и довоевались! Прощай! Прощай, Кирюшка! Немного я сдал, прости!»
Хоть бы был жив политрук. Представил, как вернется и, если тот жив, водой его напоит и дотащит к Полунину. Ничего не боялся, только бы жив был политрук.
Он вернулся под березу, где оставил Фомина. Пусто, только трава примята.
Люди были!