Развесив вокруг печной трубы одежду, я почувствовал, как, отходя от окоченения, едва терпимой болью заныли руки и ноги. Достав с полки заветную Юркину фляжку, растёр спиртом лицо, уши, руки, ноги, живот, поясницу, одним словом, то, до чего мог дотянуться.
От этой процедуры боль стала ещё невыносимей.
Плеснув в кружку из фляжки, я, запрокинув голову и задержав дыхание, почему-то зажмурившись, вылил в распахнутый рот содержимое. Потом прямо из носика большого железного чайника залил возникший внутри «огонь» крепким, уже немного согревшимся, настоем чаги.
Боль понемногу притупилась, и я для закрепления успеха выпил ещё немного спирта, почти сразу же после этой дозы почувствовав лёгкое опьянение и какую-то разудалую – когда море по колено! – свободу.
Запустив в зимовьё Шайбу, который тут же пристроился поближе к печке, я растянулся на нарах и, укрывшись тёплым лоскутным одеялом, предался блаженной расслабленной лени.
Болезненное нытьё постепенно уходило, а пальцы ног и рук, слава богу, слушались меня и могли шевелиться.
Неизвестно отчего как-то глухо хохотнув, я проникновенно сказал прикорнувшему в тепле псу.
– Эх, Шайба, ты даже не соображаешь, что спас меня… По глупости своей, конечно, – потянуло меня на рассуждения. – Ведь умная собака просто бы сидела или лежала на одном месте, ожидая внятных команд. Может быть, и удивляясь, конечно, тому, что хозяину вдруг взбрело в голову среди зимы купаться…
По той ахинее, которую нёс, я понял, что спирт уже возымел надо мной своё действие.
В данный момент мне хотелось не только говорить, но обнять и даже поцеловать Шайбу в нос, прижав к своей груди его тяжёлую круглую башку. Однако вылезать из-под одеяла мне не хотелось. К тому же я чувствовал, как сладкий сон смыкает мои веки…
Спал я очень крепко, но, по-видимому, совсем недолго. Об этом говорило хотя бы то, что положенные мной в печь перед водружением на нары лиственничные поленья окончательно ещё не прогорели. Зато настой чаги в нашем закопчённом, видавшем виды чайнике, оставленном на печи, вовсю кипел, позвякивая подскакивающей от напора пара крышкой. Может быть, этот звук, отдалённо напоминающий звонок будильника, и разбудил меня?
Я неохотно сполз с нар, убрал на стол чайник и посмотрел на свои «пылеводонепроницаемые» «командирские» часы.
Они показывали полдень.
«Остановились, что ли? – подумал я, но тут же убедился, что они идут. Красная нить секундной стрелки, соревнуясь сама с собой, быстро двигалась по кругу циферблата. А приложенные к уху часы, размеренно и старательно тикали, вселяя в душу своей слаженной работой какое-то забытое успокоение».
«Значит, все сегодняшние события: от выхода из зимовья до сей минуты втиснулись в неполных три часа?!»
– Время в отличие от жизни бесконечно! – вслух произнёс я сентенцию доморощенного философа из Красноярского края. И, обернувшись к поднявшему на мои слова голову Шайбе, продолжил: – Однаха, чай будем пить да маленько кушать.
В ответ на моё предложение, пёс, успевший усесться у печи, широко разинул пасть и, обнажив белые клыки и зубы, с повизгом зевнул.
– Ну что ж, вольному – воля, – отреагировал я на его зевок. – Продолжай дрыхнуть. Кормёжки не получишь до вечера.
Попив «чая» со сгущённым молоком и солёными сухариками, я решил сходить на реку за курткой и мелкашкой.
«Конечно, здесь, в тайге, где на десятки километров – ни одного человека, их никто не сопрет, но идти за ними всё равно когда-то надо…» – уговаривал я себя. «Да и день ещё в самом разгаре – что в зимовье-то сидеть. Батарейки в транзисторе – на ладан дышат – радио поэтому особо не послушаешь. Вечером, как обычно за ужином, включим его минут на пять – десять, узнать новости… Да и белок на обратном пути, глядишь, хоть несколько штук подстрелю… – уговорил я себя окончательно, твёрдо решив поэтому не кормить сейчас Шайбу. «Вечером, с другими собаками натрескается, а то сытый совсем «мышковать» не будет…»
«Интересно, как там сегодня дела у Юрки? Он собирался пройти по большому путику… Да и за Найкой с Шариком забавно наблюдать. Он лезет куда ни попадя, – она его за это шугает, как строгая мамаша. Учит. А он ей потом старается подражать…»
Мысли мои перескакивали с пятого на десятое, ища зацепки, чтобы остаться, не ходить на реку. Но зацепки существенной не находилось. Даже одежда, развешанная вокруг трубы, успела подсохнуть.
Я оделся и, растормошив вновь прикорнувшего у печи пса, вышел с ним из зимовья.