На мгновение дядя вроде опомнился, но все равно, не появись в тот момент мама, кто знает, что бы он мог сотворить...
- Нури! - мамин голос прозвучал резко. - Что случилось?
Дядя Нури не ответил, а я, не в силах овладеть волнением, бросился в сад. Ширхан сидел у арыка, уставившись на воду. Приблизиться к нему я не посмел. Но я не просто жалел Ширхана - то, как он смело вырвал палку у дяди Нури, восхищало меня: оказывается, этот скромный спокойный парень нисколько не трусливей моего лихого дяди. Я искоса поглядывал на пожелтевшее, изможденное от лихорадки лицо Ширхана и думал, что, наверное, и Гачаг Наби, и гачаг Сулейман были такими же вот простыми крестьянскими парнями...
Бабушку Фатьму мне было очень жалко. "Побойся аллаха!... - крикнула она и сдернула с головы платок, открыв свои седые волосы. Если б кому другому крикнула она эти слова, мне, может быть, не так было б страшно, но своему любимому Нури... На Гюллю я не сердился. Во-первых, она больше не тискала меня, а потом так храбро бросилась на защиту Ширхана, что мне вспомнилась бабушка Сакина, мать дедушки Байрама и Ханум, мать бабушки Фатьмы. Такую же горячую кровь, способность в лихую минуту быть смелее мужчин ощутил я в хохотушке Гюллю. Если б она начала сейчас целовать меня, я, пожалуй, не стал бы отворачиваться... Но Гюллю в последние дни совсем не подходила ко мне.
... Наутро, придя к бабушке Фатьме, я увидел, что та сама стирает дядины рубашки.
- А где Гюллю? - спросил я, удивленный.
Бабушка что-то буркнула себе под нос.
Оказалось, что Гюллю и Ширхан сбежали этой ночью. Дядя со своими приятелями обыскал все окрест, но не нашлось ни одного человека, который сказал бы, что видел беглецов.
Пусто стало в дедушкином доме. Мне теперь так недоставало Гюллю, ее веселого смеха, ее ласковых, пахнущих мылом рук. При мысли, что Гюллю и Ширхан никогда не вернутся, я готов был реветь. Я думал о них непрерывно. Впервые в жизни я видел, как бедные пошли против воли богатых. Я ощутил, что богачи несправедливы, и во мне все взбунтовалось. Страшно признаться, но я был против родного дяди, я был на стороне обездоленных. Обездоленные... А вот бабушка Фатьма богата, она "ханум" - барыня - а ведь тоже обездолена - дядя Нури, который еще не бреет бороды, кричит на нее, и она отмалчивается, опустив голову. Почему?... Ведь мама никогда не спускает отцу, если он начинает браниться: он - слово, она ему - два. И мне это нравилось.
ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НА ЭЙЛАГ.
НАПАДЕНИЕ
Началась жара, и мама настаивала, чтоб мы поехали на эйлаг. Но все перекочевали еще весной, значит, семья наша должна была перебираться одна. Бабушка отказалась наотрез: дороги забиты гачагами. Правда, при дяде Нури бабушка не смогла упомянуть об опасности, понимала, что сын рассвирепеет его храбрость и удальство ставились под сомнение. Но бабушка ничуть не сомневалась в удальстве своего Нури. Наоборот, именно оно-то и пугало ее больше всего. Мама настаивала, мама уверяла, что дедушку Байрама знают на сто верст вокруг и нашей семье никто не причинит вреда, и бабушке Фатьме пришлось уступить.
От городка, где мы жили, до эйлагов Курдобы было около трехсот верст. Кочевники, перегоняя скот и отары, одолевали тот путь дней за десять-двенадцать, но мы скот не гнали, нас везла впряженная в фаэтон тройка коней, а папа и дядя верхом, ехали рядом. Под папой был рыжий жеребец, у дяди Нури - гнедой, кони молодые, резвые. Три патронташа перепоясывали дядину тонкую талию, на плече висела пятизарядная винтовка с коротким вороненым стволом, на боку - десятизарядный маузер. Папа же был в обычной своей одежде, и хотя на поясе у него тоже висел револьвер, мне казалось, что ни револьвер, ни горячий жеребец совсем ему не подходят; я вообще никогда не видел, чтоб папа скакал верхом или стрелял из пистолета.
Ночевать мы остановились в доме старинного дедушкиного приятеля. Сам хозяин - владелец, тысячных отар и табунов - вместе с односельчанами давно уже откочевал на горные пастбища, из его семьи никого дома не осталось, но старик со старушкой, оставшиеся приглядывать за домом, как и все вокруг, почитали дедушку Байрама, знали, что он дружит с их хозяином, и хорошо нас приняли. Зарезано было множество цыплят, несколько раз кипятили большой самовар, всем нам постелили шелковые постели на широкой веранде.
После завтрака мы двинулись в путь, и тут папа и дядя Нури заспорили, по какой дороге ехать. Дядя Нури настаивал, чтоб мы ехали по геянской дороге, она верст на сорок короче vi места живописные, а папа утверждал, что в такую жару Геянская равнина раскалена, как адская сковородка, да к тому же в нынешнее ненадежное время наверняка кишит бандитами.
- Так бы и говорил! Бандитов боишься! - Дядя Нури кинул на папу презрительный взгляд. - И чего только пистолет прицепил? Он торгашу, как корове седло! - И считая разговор оконченным, приказал фаэтонщику: - Езжай степью!
Фаэтонщик обернулся:
- Абдулла верно говорит: на равнине сейчас опасно...
- Рассуждать будешь! - заорал дядя Нури. - Всякий мужик в разговоры пускается!... Трусы вы все! Все, как один!
Однако ругая фаэтонщика, дядя Нури прежде всего имел в виду папу.
Зная крутой нрав дяди Нури, фаэтошцик молча свернул на равнинную дорогу. Отец галопом пустил коня по широкой дороге и вскоре скрылся с глаз.
Папа был прав: равнина Геян, тянувшаяся до самого Аракса, пылала огнем. Отливающие золотом змеи то и, дело проскальзывали перед, колесами, фаэтона. Среди камней с разинутыми от зноя клювами дремали куропатки. Дядя сказал, что этой дорогой мы быстро доедем до армянского городка Горус, от которого рукой подать до эйлагов, но мы все ехали и ехали, а никаких признаков жилья видно не было. Во рту пересохло. Сестренка плакала, просила пить. Дядя Нури то и дело подносил к глазам бинокль и опускал его в растерянности. Мы заблудились. Вытирая со лба пот, дядя Нури на чем свет стоит поносил фаэтонщика, а тот, превозмогая злобу, молча нахлестывал изнемогающих от жажды лошадей. Сестренка сникла я уже не просила воды. Бабушка Фатьма не выпускала изо рта мундштук. Мама молчала. Я тоже молчал, хотя тоже совсем извелся.
В раскаленном струящемся воздухе не переставая стрекотали кузнечики...
Вдруг дядя Нури, в очередной раз поднеся к глазам бинокль, резко опустил его:
- А ну-ка, стой!
Фаэтонщик натянул поводья, кони стали, и мы с мамой, взглянув в ту сторону, куда смотрел дядя Нури, различили, как в клубах пыли к нам приближается какая-то темная масса...
Дядя Нури еще несколько секунд вглядывался в эту движущуюся массу и, опустив бинокль, спокойно, даже сухо сказал:
- Иранские конники! - И добавил: - Восемь человек.
- Господи, спаси и помилуй! - пробормотала бабушка.
- Отвязывай тюки, чемоданы! - крикнул дядя Нури фаэтонщику, соскакивая с коня. - В кучу все! В кучу!
- Сынок! - взмолилась бабушка Фатьма. - Начнешь стрелять, всех перебьют...
- А не буду, стрелять, пощадят? - окрысился на нее дядя Нури. Быстрее!
Фаэтонщик скинул с задка повозки два тюка и несколько чемоданов.
- Поворачивай и гони обратно! - приказал ему дядя, а сам быстро и ловко сложил вещи одну на другую, лег за эту маленькую баррикаду и сразу же открыл стрельбу.
Фаэтонщик погнал коней. Дядин жеребец некоторое время скакал рядом с фаэтоном, потом повернулся, заржал, глядя туда, где остался дядя Нури, и поскакал обратно...
Мы отъехали с версту, когда мама вдруг громко крикнула:
- Стой!
Похоже, фаэтошцик нарочно сделал вид, что не слышит, и продолжал нахлестывать. Мама вскочила, ухватила его за пиджак.
- Стой, говорю! - гневно воскликнула она. - Шкуру свою спасаешь! А Нури бросил?...
Фаэтонщик осадил лошадей. Мы с мамой вылезли. Наверное, дядя стрелял непрерывно, но все равно всадники приближались. Наконец, выстрел его достиг цели - передний конь взвился на дыбы и рухнул. Иранцы окружили его. Что они делали, нам было не видно, но они дали три залпа по дяде Нури. Вокруг стояла такая пыль, что его уже не было видно.
- Господи, сохрани его! Господи, сохрани его! - беспрерывно повторяла бабушка...