- Ах ты, пакостник. - Отец схватил меня за ухо так, что я вскрикнул, и поволок к кибитке. - Нашел себе дружка!... Колченогий Караджа!... Он что, ровня тебе?!
Отец впихнул меня в кибитку и отвесил такую оплеуху, что из глаз у меня посыпались искры. Мама схватила меня, оттащила в сторону и, как всегда, стала кричать на отца.
- Ты что ребенка бьешь? Чем тебе Караджа плох? Что сирота? Его отец ни в чем не уступил бы тебе!...
Как всегда, когда мама заступалась за меня, я заплакал. На этот раз я плакал особенно горько: ведь мама заступалась и за Караджу, а Караджа добрый, он сделал силок, чтоб наловить мне куропаток, у чужой лошади хвост отрезал!... Да и ухо у меня горело...
Сынок дяди Айваза Гюльоглан, которого все навязывали мне в дружки, нарядный, толстый, весь какой-то прилизанный, был мне решительно не по душе. Всякий раз, когда толстяк подходил ко мне, я щипал его за пухлые красные щеки. Он не плакал, хотя глаза его наполнялись слезами, он только смотрел на меня, ровным счетом ничего не понимая.
Разругавшись с отцом, мама вышла из кибитки и направилась к дяде Нури, стоявшему в окружении парней. В отличие от других молодых женщин, мама, живя на эйлаге, не избегала парней, болтала с ними, смеялась их шуткам. В таких случаях папа либо забивался в кибитку и часами просиживал там с папиросой, либо направлялся к мужчинам постарше и посолидней и помалкивал, слушал их неторопливые беседы. К парням он не подходил никогда, но и те не больно-то обращали на него внимание, вроде бы не замечали, что он сторонится их.
Караджа, видевший, как отец обошелся со мной, и зная причину, завидев меня, принимал надменный и презрительный вид и отворачивался.
Я находился как бы на особом положении: меня нарядно одевали, холили, баловали, и то, что Карадже было на это наплевать, делало его в моих глазах существом высшего порядка, таинственным и недоступным пониманию. В нем не было униженности, свойственной другим сиротам. Однажды, когда я захотел угостить его н протянул нарядную конфетку, Караджа лишь мельком взглянул на нее и сказал, что не маленький - сластями баловаться.
Я видел, что на Караджу никто не обращает внимания, никого не интересует, сыт ли, здоров ли он. Я не слышал, чтоб хоть кто-нибудь сказал ему доброе слово, и он, будто наплевав на все и на всех, ни от кого уже не ждал ни ласки, ни сочувствия. Я же любил сладко поесть, наряжаться, любил, чтоб меня ласкали и то, что Караджа не придавал этому ни малейшего значения, задевало мою гордость, унижало меня в собственных глазах, я начинал казаться сам себе совершенно ничтожным существом и все больше и больше благоговел перед Караджой.
ГАЧАК ХАНМУРАД У НАС В ГОСТЯХ.
НАПАДЕНИЕ НА НАШЕ СЕЛЕНИЕ.
ОТЪЕЗД ДЯДИ НУРИ
Я торчал возле парней, которых дядя Нури забавлял рассказом о приключениях одного его родственника, как вдруг из-за горы выехала группа всадников, возглавляемая Ханмурадом. Ханмурад был очень бледен и, несмотря на жару, на плечах у него была бурка.
- Ты что это, Ханмурад? - спросил дядя Нури, когда Ханмурад спешился. - Сам на себя не похож.
- Лихорадка замучила, - поеживаясь, ответил тот.
- Простыл?,.
- Не знаю... - Ханмурад пожал плечами. - То трясет, то в жар бросает... Неделю уже.
- Малярия, - сказал дядя Нури.
- Вот привезли к вам, - сказал, один из гачаков, на вид постарше других. - Пускай отлежится...
Ахмедали взял Ханмурада под руку и повел к себе, они были старые приятели.
Дядя Айваз, узнав о прибытии гачаков, велел зарезать барана и всех их пригласил к себе в гости, а когда гачак постарше попросил дядю Айваза приказать, чтоб никто не болтал о Ханмураде - врагов у того хватает, решительно заявил:
- Здесь его никакой враг не достанет! За мной, как за каменной стеной!
Уезжая, гачаки сказали, что дня через три-четыре проведают Ханмурада.
У мамы с собой полно было всяких лекарств, в болезнях она разбиралась, - Иван Сергеевич даже звал ее в шутку доктором, - она принялась лечить Ханмурада.
Утром и вечером, как это делал Иван Сергеевич, мама давала Ханмураду хину, готовила ему легкую еду из курятины и телятины. Такое внимание мамы к Ханмураду всем было по сердцу, гачаки Ханмурада были желанные гости. Дядя Нури и даже дядя Айваз часами сидели у постели больного, его навещал даже старый Мокнет, одному папе не по душе было, что мама ухаживает за гачаком.
- И что ты прилепилась к этому парню? Кто он тебе: брат, сват?
- Да, теперь он тебе не брат! А когда твоих детей от смерти спасал, лучше брата родного был? - сказала мама.
Я считал, что мама совершенно права, радовался за нее, гордился мамой, я был счастлив, видя ее возле Ханмурада.
- А что, Ягут-баджн, - сказал он как-то раз, кивнув на меня, - если б мы тогда отняли тебя у Абдуллы и вернули отцу, не было бы этого красивого мальчика.
Оба рассмеялись.
Танком от отца я по несколько раз в день убегал к Ханмураду. Мамины лекарства делали свое дело, Ханмурад теперь уже не трясся в ознобе, жар у него бывал не часто, и уже не очень сильный. Вокруг него всегда толпились парни: развлекали его разговорами, шутили... Дядя Нури съездил в Горус, привез доктора. Тот, конечно, не знал, что лечит знаменитого Ханмурада, а впрочем теперь, при "свободе", как называли наступившее сейчас безвластие, это не имело значения.... Я вошел в кибитку.
- Ну, братишка, садись, расскажи что-нибудь... - Улыбка скользнула по бледному лицу Ханмурада. Он лежал на спине, заложив руки под голову.
С Ханмурадом я чувствовал себя совсем просто, даже проще, чем у дедушки Байрама, мне почему-то казалось, что мы с ним старые приятели.
- Ханмурад! Расскажи, как ты стал, гачаком.
- Человека убил, - спокойно ответил Ханмурад, глядя на снежную вершину, сквозь дверной проем кибитки.
- Кого? - удивленно спросил я.
- Подлый человек был. - Ханмурад нахмурился.
- Да что ж он такого сделал? Ханмурад?
- Рассказывать долго, братик... - Ханмурад глубоко вздохнул. Понимаешь, отец у меня был человек бедный, и был у нас молодой жеребец - на всю округу известен. У нас в роду страсть к лошадям, и отцы, и деды, и прадеды хороших коней держали. Я у отца единственный сын, а коня того он не меньше меня любил. И вот однажды наведался к нам в селение начальник, и приглянулся ему наш жеребец. "Продай коня!". Отец ни в какую. Как-то раз нанялись мы с отцом косить в соседнем селе, а без нас пришли есаулы и как ни билась, как ни кричала мать, увели жеребца. Пришли вечером домой, узнал отец такое дело, слово сказать не может, как громом поразило. Утром и на жатву не пошел. А я будто косить иду, а сам - в город, выведал, где наш конь, сломал ночью замок, вывел его из стойла... - Ханмурад помолчал... Ох, братик, мал ты еще, ты и поверить не можешь, какая на свете бывает подлость. Какие мерзавцы живут!...
- А потом? Потом, Ханмурад?
- Привел домой коня, а отец уж не рад, пропал ты теперь, говорит, сынок, он тебя в Сибирь упечет! А у нас в лесах Кирса в Альянлы родня была. Я и говорю отцу: "Поеду туда, копя оставлю, потом посмотрим". - "Так ведь он, подлец, все равно сюда явится!" - "А ты скажи: знать ничего не знаю". Стал меня отец, уговаривать, чтоб покорился я, - как конь ни дорог, а сын дороже, а я: "Нет, - говорю, - умру, а коня не дам!".
- Это на котором сейчас ездишь?
- Да... Только он тогда совсем молодой был. Трехлетка.
- Ну а потом?
- Потом? - Потом положила мне мать в сумку еды и ушел я.
Отцу сказал: "Будут спрашивать, скажи: в Баку подался, в рабочие", тогда многие в Баку уходили. А сам в Карс, в леса...
- А сколько тебе было лет?
Восемнадцать...
- Л ружье у тебя было?
- Нет.
- Как же ты не боялся? В лесу медведи!
- Медведи что?... - Ханмурад слегка улыбнулся. - Я только одного тогда боялся - царского начальника. И не зря. Вскоре приехал ко мне брат двоюродный и сказал, что ириска кал в селение начальник, при всех на площади велел избить моего отца, да еще расписку взял, что он в три дня меня к нему доставит. Услышал я такое, даже в голове помутилось. Попросил одного аланского парня, чтоб пистолет мне купил... Леса, мол, кругом, сам понимаешь... Ну тому объяснять не надо, продал в Шуше барана, купил мне наган, сел я на жеребца и - в