— Ладно, пусть пройдет. Тридцать минут, не больше.
Терешин останавливается возле дощатых, трехметровой высоты барьеров, через которые мы перемахивали в полной боевой выкладке, у водяных рвов шириной метров в пять, смеется над моим рассказом, как после очередного перепрыгивания два-три человека обязательно срываются и барахтаются в воде, пока им не бросят спасательную веревку.
— Я бы тоже не перепрыгнул, — говорит Терешин. Он облюбовывает окопчик, садится на край и протягивает мне сверток, который держал под мышкой.
— Это тебе.
Я развертываю газету. В ней целенькая, килограмма на полтора, булка ржаного хлеба и высокая банка американских консервов. В придачу ко всему, а уж этого никак ожидать нельзя было, тем более от Терешина, он, предварительно оглянувшись по сторонам, вытягивает из пазушного кармана четвертинку с белой головкой.
Я ошалело гляжу на все это и вместо благодарности почему-то брякаю:
— Поминки решил устроить?
Гриша поднимает глаза. В них боль и упрек.
— Извини, — говорю я, — пошутил по привычке. Просто Просто я давно не видел такого богатства.
— Понимаешь, — заторопился он, боясь, видимо, что я отвергну этот поистине царский подарок, — мне здорово повезло. Я устроился грузчиком на продуктовый склад. Ну что ты на меня так смотришь? Не веришь? Или, думаешь, украл?.. Нет, Морозов, это я честно заработал, клянусь. Мы двое суток не спали, надо было срочно разгрузить американский пароход, такие ящики таскали — спина трещала. Зато кормили — вот так! — Гриша шаркает ладонью по горлу. — Я три дня по карточке хлеб не выкупал. Сегодня вот только выкупил. И вообще у меня жратвы хватает. Я и домой принес, не думай, что все тебе. Это так только, вроде добавки к твоему пайку.
«Добавка» эта стоит на рынке рублей девятьсот, если не больше. Только за хлеб и консервы Терешин мог выменять новенький костюм или часы. Я чувствую, что он чего-то не договаривает, что своей скороговоркой он пытается скрыть что-то более существенное. Но что?..
— Ешь, — говорит он.
— А ты?
— Я не хочу. Честное слово. Я во как наелся!
Я могу запросто слупить и консервы, и хлеб, — ну, не весь, а уж половину точно, — но отламываю и сжевываю только хрустящую запашистую корочку. Остальное завертываю в газету.
— Потом, с ребятами. Не возражаешь?
— Ну, что ты!
Я пытался уговорить Терешина забрать обратно хоть четвертинку. Не положено нам выпивать: за это так вздрючат, простым нарядом не отделаешься. Но Терешин неумолим.
Терешин рассказывает о выпускных экзаменах, о ребятах, но почему-то ни слова не говорит о Вале. А мне о ней-то больше всего и хотелось услышать. И кого другого я спросил бы о ней, но Терешина мне почему-то неудобно.
Распрощавшись, Терешин не сразу идет домой. Он стоит за воротами до вечерней нашей поверки. Потом в сумерках машет рукой в пространство и плетется к трамвайной остановке.
Валя
Я думаю о ней всегда, когда выпадает редкая минута поразмышлять о своем, личном, не касающемся службы.
Случилось так, что после седьмого класса мне пришлось перейти в другую школу. Это не очень приятно — новые учителя, новые одноклассники: как-то встретят, как-то ты им приглянешься?.. Я очень волновался, пришел в школу рано, отыскал восьмой «а», отворил дверь и увидел… ее.
Она сидела на подоконнике. Окно было распахнуто, и ветер перебирал ее длинные, падавшие на плечи волосы.
Заслышав мои шаги, она встрепенулась, спрыгнула на пол, удивленно-вопросительно глянула на меня: что, мол, тебе здесь нужно?
— Это восьмой «а»? — пролепетал я, чувствуя, как начинают полыхать жаром уши.
— Да. А вы новенький? — спросила она и тоже почему-то покраснела.
Теперь я знаю, почему. Пусть говорят, что хотят, доказывают, приводят какие угодно примеры, я утверждаю: любовь с первого взгляда существует. И не только существует, а, может быть, она и есть та единственная, неповторимая, настоящая, о которой сочиняют стихи и складывают песни.
Мы ходили с Валей в театр, в кино, на каток и на танцы, мы вместе решали задачи по тригонометрии. Я провожал ее. По дороге спорили, острили, болтали о чем угодно, и только одна тема была для нас как бы под запретом: мы никогда не говорили про любовь. Да это, пожалуй, было и ни к чему. Мы без слов понимали друг друга. И, видно, настолько отношения наши были чисты и светлы, что даже одноклассники не подсмеивались над нами.
Впервые я поцеловал Валю уже в десятом классе. Мы ехали в переполненном трамвае. Кончался сорок второй год, голодный, безрадостный, и чтоб хоть как-то забыть о пустом и тоскующем желудке, мы почти каждый вечер проводили в кино или на танцах.