— А ты спи. — Валентина повернула настольную лампу светом к себе. — Читаю дневник Анны Константиновны.
— Слышал, — закинул Володя руки за голову. — Шел я, Валюша, из конторы, вижу: в клубе кино. Забрел туда… Фильм о школе, об учителях. Но какие злые показаны люди! Все у них счеты да расчеты. В целом коллективе — один-два светлых, а остальные… В общем, нехорошо стало. Думаю, загляну-ка я в школу, где моя супруга пропадает с утра до ночи, посмотрю, как там они — тоже злые? А у тебя такой хороший разговор с ребятами… Слава такой счастливый… Мало я смотрю фильмов, некогда, но даже по телевизору, если о школе, — сколько видишь несправедливости, душевного равнодушия…
— Все это есть, Володя. И у нас есть. — Валентина положила на тумбочку тетрадь с дневником, уютней устроилась на подушке. — И все-таки большинство учителей стараются дать детям доброе. Понимаешь? Отдают себя целиком. Как умеют и могут.
— Я-то понимаю, — согласился он. — Всю жизнь среди вас… Свою первую учительницу, Александру Ивановну, не забуду никогда. Она потом в Терновке работала, когда мы приехали. Помнишь? Бескомпромиссный была человек. Ничто злое к ней не пристало.
— То и тюкала ее Зина Сорокапятиха, — отозвалась из-за перегородки тетя Даша. — Дай волю, навовсе бы затюкала.
— Воли не дали, — усмехнулся Владимир. — Все же не совсем, значит, негодные были мы руководители… Видел я сегодня Антоныча, Валя, — вдруг сказал он. — Осваивается в совхозе. А все ж таки агроном в нем крепко сидит. Что ни говорит, сбивается на севооборот, чередование культур… Специальную кормозаготовительную бригаду, как и у нас, решили создать. Чтобы все сами механизаторы: сеяли, обрабатывали, убирали.
— А ты вечно сбиваешься на свои дела! И еще осуждаешь Шулейко!
— Как же не сбиваться? — сел на кровати Владимир. — Сегодня Лидия Ильинишна вернулась из райцентра чуть не в слезах: опять Никитенко тормозит прием скота! За пять дней мы недопоставили сорок три тонны живого веса!
— И кирпич не помог? — поддела его Валентина.
— Какой кирпич? Ах, тот… Никто не возил, да он и сам сдрейфил, ну вас, говорит, с вашим Бочкиным, еще обнародует. Черт с ним! Как-нибудь выкрутимся. Хуже другое — звонит сегодня из райкома некая Голубица, есть там такая: «Товарищ Тихомиров, дайте сведения, что вы завершили ремонт тракторов». Не могу, говорю, не завершили мы на сегодня. «Все равно подпишите, район уже отчитался», — заявляет высокомерно так сия Ястребица. Жаль, не ругаюсь, а хотелось бы…
— И подпишешь. Никуда не денешься.
— Нет, Валюша, в эти цацки я не играю. — Владимир снова лег, основательно укрылся одеялом. — Знаю, попадет от первого, еще пару выговоров шуганет — не подпишу. Кто же мне даст тогда запасные части? Если трактора готовы? Собственно, они знают, что не подпишу, без меня научились обходиться… А ребятишки твои ничего. Удержать бы хоть некоторых, потом за ними другие бы потянулись…
— Кто задумал бежать, разве того удержишь! — опять подошла к двери спальни тетя Даша. — Пугает людей земля, потому — пота требует. Как ни машины, а без пота людского не возьмешь хлебушка. Погодь, Володимир Лукич, настанет времечко, назад в село побегут люди, попомни мои слова… Из земли мы вышли, без нее никуда. Я была молодой, тоже бегли люди в прислуги, на фабрику. Было — назад вертались… Любим мы землю, Володимир Лукич, ой как любим! Да что я говорю, вы сами такие-то, от земли. Я ведь помню, Валя, як в нашей «Заре» вы с Василь Василичем до правды докапывались. Разглядели нашего Петра Петровича, миру всему показали — мол, с червинкой. А толку? Сидел на кочке, теперь на гору взлез. С нахалюгой справиться — самому надо нахалюгой быть!
8
…Наплывали сумерки, было тепло, тихо. Невдалеке, у самой земли, таяли розовые отблески заката. Степь полнилась шелестами и шорохами, словно кто-то большой и невидимый бороздил начинающие уже сохнуть травы, мелкие приовражные рощицы и кустарники.
— Значит, все-таки узрели мастодонта. — Бочкин шел по обочине дороги, загребал ногой пыль из колеи. За ним стлалось серое, тонущее в синеве сумерек облачко. — Начинающий Иван Иванович Сорокапятов. В зародыше все черты налицо: бюрократизм, право давящей силы, наплевательство на людей. Сейчас бы его за руль трактора, чтобы вспомнил, почем фунт лиха, протер глаза на людей, которые на земле работают. Я бы, Валентина, дай мне право, ввел обычай — каждый раз при встрече земно кланяться хлеборобу: спасибо, мол, что кормишь, что тяжкий труд — содержать человечество — на себе несешь!
Он замолчал. Вечер, спускаясь на степь, словно окутывал ее фиолетовым бархатом. «Такой простор, такая чистота, ширь, откуда же берется у людей душевная узость, черствость? — медленно идя рядом с Бочкиным, думала Валентина. — Как могут одно и то же дело доверять таким совершенно противоположным людям, как Никитенко и Хвощ?» Они подошли к реке, ступили на низенький шаткий мост.