— Мне спешить некуда, — сказал, прощаясь, Чередниченко. — Жена у меня — строитель, пока не сдаст объект, не отпустят, а это не раньше октября. Так что заранее называюсь на ваши борщи и яичницы, дорогая Валентина Михайловна. Не прогоните?
— Всегда буду рада. — Валентина с удовольствием ощутила в этом человеке союзника. Бывает же так: с первых слов ясно, что — заодно.
Пока она убирала со стола, Володя заснул — до того устал, бедный. Возле рта у него прорезались глубокие морщины. Прежде их не было, этих морщин… Бросил кой-как, комом, гимнастерку, в которой стал ездить в последнее время — тоже, видно, заразился формой от Ивана Ивановича. Прежде чем повесить ее на место, прижалась к гимнастерке лицом — Володя, Володенька мой… От материи пахло тонко, знакомо-волнующе. Валентина заглянула в кармашек: так и есть, там шуршали сухие, рассыпающиеся стебельки чебреца.
9
— Готовы, Валентина Михайловна?
Это физик постучал лыжной палкой в окно: договорились вчера, что пойдут наутро в Яблоново, к Свете. Вот и утро, и день совершенно свободный. Все же любила Валентина такие вот дни: делай, что хочешь. Вечером, конечно, ждут книги, занятия, но утром… Она тоже стукнула пальцами по стеклу:
— Сейчас!
Поверх шерстяного свитера надела байковый, с начесом, спортивный костюм: крещенские морозы прижали не на шутку, вон как закуржавило у Ванечки бороду, а ведь не успел еще от дому отойти! Вместо ботинок — валенки, приходится беречься, с некоторых пор Валентину стал серьезно припугивать радикулит.
— Вы как медведь, — сказал, увидев ее, физик. — Когда-то мы доберемся с вами до Яблонова!
— Шажком, Ванечка, шажком. Успеем. Еще и уроки послушаем. Идите нормальным шагом, я не отстану.
Каждую зиму она ходила на лыжах; редко, очень редко — с Володей, по вечерам. Чаще всего одна, женщины из ее окружения как-то не увлекались спортом. Обычно, высвободив пару часов, Валентина уходила в лес. Скользила между черных по-зимнему дубов, пробиралась через заросли орешника, разглядывала зверушечьи следы. Лес всегда успокаивал, снимал напряжение. Любила, выбравшись на речной обрыв, постоять среди тишины, глядя на красные стволы древних реликтовых сосен. Возвращалась посвежевшей, бодрой. Пила в теплой кухне крепкий душистый чай, непременно с пиленым сахаром, вприкуску. Намазав маслом и посолив кусок черного хлеба, съедала его, как самое лучшее лакомство…
Дорога на Яблоново, скользнув краем села, вилась по дну бесконечного ерика — того самого, в дальнем краю которого располагалось некогда правление колхоза. Теперь правление высилось в центре производственного участка — внушительное трехэтажное здание, отделанное мрамором и цветным стеклом. Володя перенял проект у кого-то из украинских коллег, сколько носился с этим проектом, пока утвердили во всех инстанциях, добыли материал… Валентина любила бывать там, дом выглядел элегантно не только снаружи, но и внутри — уютная, отделанная деревом столовая, над которой работали настоящие художники; кабинет Володи — просторный, под полировку, с книжными стеллажами и мягкими креслами… Такое здание украсило бы город, не только отдаленное, лишь начинающее всерьез «очищать свои перышки» село.
Школа осталась сбоку; лыжня пролегала мимо памятника погибшим в Великую Отечественную войну. Здесь лежит и Афанасий Дмитриевич Хвощ, первый председатель объединенного их специализированного колхоза. Цветок, что вчера положила Инна, почернел от мороза. Рядом с ним мерцало что-то тускло-желтое, словно начищенная медь. Валентина всмотрелась: гильза! Рома Огурцов положил — ту, что нашли они с ним вместе когда-то в лесу… Значит, хранил. И не пожалел, положил самое свое дорогое…
Вдруг ярко вспомнилось Валентине — так ярко, даже глаза зажмурила, — как пришел к ним с Володей однажды Хвощ. Под вечер это было, в тот же памятный для нее сентябрь… Приехал на бричке, от дороги шел, чуть раскачиваясь, опираясь на палку… Володя выскочил ему навстречу.
— Афанасий Дмитриевич, чем обязан?
— Пошли, — коротко сказал Хвощ. — Давно я там не был…
— Куда? — удивился Володя, однако послушно пошел вслед за Хвощом по протоптанной тетей Дашей тропинке. Пошла с ними и Валентина. Что-то горькое было в лице у Хвоща, такое горькое — смотреть невозможно.
Трудно было Хвощу спускаться со склона, однако шел, не смущаясь, не боясь показать, что ему трудно. «И на это нужно, наверное, мужество, — думала Валентина. — Оставаться самим собой…» Возле могил, внизу, Хвощ остановился.
— Вот и пришли, — стоял, опершись на палку, с седым ежиком волос на голове, опаленным лицом — очень немолодой, если бы не глаза. Синева их словно освещала темные морщины у губ, нахмуренный лоб.