Задохнувшись от волнения, она умолкла. Начала машинально перебирать лежащие перед ней тетради, удивляясь тому, что сама открыла вдруг для себя в эти минуты: это ведь итог ее жизни, что она высказывает сейчас, итог всего пережитого… основа ее действий, ее учительская платформа.
— Я слушаю, Валя, — сказала Стахова. — Слушаю. Продолжайте.
— Что продолжать. — Валентина устало облокотилась на стол. — Разве расскажешь обо всем, чем болеем сегодня мы, учителя! Люди стали хорошо жить материально, казалось бы, все дети должны быть счастливы, должны хорошо учиться, а порой такое встречаешь… Во всем, что касается детей, надо всегда исходить от ребенка. Вот послушайте, что пишет одна старая учительница… она уже умерла… — Открыв ящик стола, Валентина достала дневник Анны Константиновны, который всегда старалась держать под рукой, словно вещую книгу. Перелистала страницы. — Вот: «Всякому отдельному злу рано или поздно приходит конец, но зло, которое приносит недостойный своего звания учитель, без конца воспроизводится в его учениках…» Или вот: «От нелюбимого учителя ученик самую лучшую идею воспримет как нечто отвратное…» А вот, только послушайте: «Жизнь учителя — поток трудностей, горечи, поиска. Но зато нескончаемо драгоценна каждая капля удачи…»
— Вы дадите мне — с условием вернуть? — осторожно спросила, Стахова. — Признаюсь, я пишу книгу. О школе, о судьбе учителя. Это мне так пригодилось бы…
— Спросим у Евгении Ивановны, дневник ее свекрови. Безусловно, не будет против. А судьба учителя… Недалеко от нас, в Яблонове, первый год работает очень интересная девушка, Света Овсиенко. Яркая натура! Или та же Евгения Ивановна — богатейшее, необыкновенное сердце…
Они говорили долго, о самом затаенном, прочувствованном, не боясь признаться в сомнениях и разочарованиях, говорили, пока не явилась на кухню отдохнувшая Лера.
— Я вам не помешаю?
— Заходи. Сейчас будем ужинать, — принялась собирать тетради Валентина. — Смотрите, уже темно…
— Не спеши, Аленький, мы еще после твоего обеда не отдышались. — Лера села возле окна, отодвинула занавеску. Остановила Валентину, которая потянулась было к штепселю: — Подожди, не зажигай. Посидим так, посумерничаем. Видишь, какой голубой за окном снег. Как освещает небо луна. И мы в этом тихом сумраке до того молодые…
Они притихли, глядя на действительно сказочный мир за окном.
— «Уносит время нашей жизни дни, — чуть слышно качала читать Лера, — не ведая ни жалости, ни фальши. Уходит юность — дальше, дальше, дальше, маячит старость в сумрачной тени… пока в тени. А мы мечтаем, радуемся, плачем, жизнь заполняя мелкой суетой, — ведь каждый день своей тревогой значил!… А главное все где-то за чертой, за той, что впереди нам светлячком маячит. Так пусть же вечно вьется светлячок, тепло надежды счастьем сердце греет. И мудрость все понять, простить сумеет, почерпнутая в тысячах дорог».
Она замолчала, и Валентина молчала, ощущая, как затаенно-взволнованно дышит с ней рядом Стахова, объятая тем же чувством, что и она: пусть продолжается сказка. Пусть продолжается…
…Гостьи уже спали, а Валентина дописывала на кухне свои планы, когда приехал Владимир. Сильно постучал в дверь, схватил открывшую ему Валентину в охапку.
— Утвердили в райотделе асфальт до Яблоново! Ура, Валенька, проел я им шею! Побоку теперь шабашников, а я было…
— Тише, Володя. У нас Лера и Стахова. Только уснули недавно.
— А-а. — Он на цыпочках прошел в кухню, разделся. — Дай чего-нибудь пожевать, голоден, как сто чертей сразу. С утра мотался по участкам, потом в район вызвали, чихвостили за недосдачу скота… Черт знает, когда будет порядок на мясокомбинате! — Забывшись, он поднялся, чтобы взять с подоконника соль, и стукнулся лбом о край висевшей над столом полки. — Тебя еще, черта, не хватало, — ударил с досадой по полке и запрыгал, тряся кулаком. Было в нем что-то молодое, упрямое, как и двадцать пять лет назад.