— В детстве Роман часто болел, — перебила Огурцова. — Видимо, повлияло на способности. Так говорили и в городской школе.
— Ваш сын слишком замкнут. Пожалуй, слишком послушен.
— Что-то новое! — прищурила глаза Огурцова. — Ребенок послушен, и это не нравится! Что же вам нужно?
— Видите ли, Рома попал в своеобразный коллектив… Детей учила Евгения Ивановна Чурилова, педагог, необычный по своему складу. У нее дети — хозяева в классе. Хозяева, которым доверяют, которые решают все сами. Учитель — старший, уважаемый товарищ, он их ведет, но не помыкает ими. — Валентина говорила, тщательно подбирая слова, стремясь объяснить, убедить эту явно настроенную ко всему скептически женщину. — И вот, на этом фоне, среди этих ребят Рома выглядит… как бы вам точнее сказать… скованно, не свободно. Он как-то безвольно послушен, приниженно послушен.
— Приниженно? — Глаза Огурцовой сузились, потемнели, она вся напружинилась под коричневой своей дубленкой, глухая ко всему, что говорила Валентина, кроме одного этого, задевшего ее слова. — Интересно! Что это за класс особенный? Три года Роман учился у очень опытного городского педагога, и ничего такого не говорилось. А тут, в этом утонувшем в грязи селе, всего второй месяц — и уже педагогические открытия!
— Я отвечаю за свои слова, — мягко сказала Валентина, усилием воли гася в себе вспыхнувшую вновь неприязнь. — Думала, поймете меня, вместе поищем, в чем причина, как помочь мальчику.
— Вы учителя, вы и помогайте! — поднялась Огурцова. От резкого движения парик на ее голове сбился, стали видны жиденькие, обесцвеченные красителем волосы. — Я как мать даю ему все. Он одет, обут, накормлен. Спать не лягу, пока не приготовлю свежую рубашку. Приниженный! На других посмотрите, у кого дети неслухами растут! Мой сын одного моего взгляда слушается!
Валентине вдруг стало жаль ее — эти жиденькие волосы под давно уже не модным париком, эта раздраженная, крикливая грубость… А встретила такой королевой!
— Может быть, все-таки поговорим спокойно?.. Возможно, я неудачно выразилась. Но суть от этого не меняется, — как можно дружелюбнее сказала она. Однако Огурцова ничего не желала слушать:
— Вы меня оскорбляете как мать и требуете спокойствия? Уж не я ли, по-вашему, лишила воли своего ребенка? Да у него баян есть! Тетрадей полный стол! Одних ботинок четыре пары!
— Вряд ли можно измерить заботу родителей количеством ботинок…
— А чем ее можно измерить? Ценой подарков классному руководителю? — яростно взглянула на нее Огурцова. — Так ведь, кажется, не было еще Восьмого марта, можно и подождать.
У Валентины на миг занялся дух, словно от удара под ложечку: многое приходилось порой выслушивать от родителей, но такое… Однако пересилила себя, сказала как можно спокойнее:
— Передайте, пожалуйста, мужу, что я жду его завтра в школе, после двух. И прошу извинить. — Пошла к двери.
— Станет мой муж к вам ходить, будто у него дела нет! — бросила ей вслед Огурцова. Но Валентина уже не слушала ее, в памяти вдруг вновь высветилась прошлая боль, прошлая горечь вхождения в неведомое. Зазвучали, внезапно вынырнув из небытия, слова песни: «И как русский любит родину, так люблю я вспоминать дни веселия, дни радости, как пришлось мне горевать…»
12
…Тропа убегала из-под ног, словно торопилась пересечь заснеженное поле. Вот и Каравайцево — два ряда окруженных сугробами изб. Сюда не ступала вражья нога, не упало ни одной бомбы, но война и здесь наложила свой отпечаток. Обветшалые крыши, покосившиеся крылечки, раскрытые сараи. Давно не прикасалась к ним мужская рука. Столько здесь домов, куда хозяева уже никогда не вернутся!
Тряхнула головой, отгоняя горькие мысли. У встречного старичка спросила, как пройти к Шатохиным. Открыл Леша, сказал неласково:
— Мамки нет, на свинарне она.
— Разреши, я зайду.
Мальчик неохотно посторонился. Валентинка обмела голиком снег с валенок, прошла за Лешей через просторные сени. В комнате — широкие лавки вдоль стен, громоздкая печь, сбоку нее — полати, несколько перекинутых под самым потолком с бруса на брус досок. На застланной соломой деревянной кровати возились девочка и мальчик в коротких запачканных рубашонках. Двое малышей вопили в подвешенной на вожжах люльке. Девочка лет семи, с такими же, как у Леши, льняными волосами, вытирала со стола пролитое молоко. Пахло грязными пеленками, сыростью. Валентинка заглянула в люльку: так и есть, малыши вопили не зря.